Короче, Склифосовский! Судмедэксперты рассказывают - Владимир Величко

— Во, гад! — в сердцах сказал я, выходя из кабинета.

— Это вы, доктор, о ком так экспрессивно, обо мне? — высунув голову из двери кабинета, ласково спросил заведующий.

— Нет-нет, Владимир Федорович, что вы? Это мы… это я про того, кто… ну, эксгумироваться захотел не вовремя! Не лежится ему!

— Ну-ну! И помните: через час! — сказал он и аккуратно закрыл дверь, не забыв перед этим втянуть голову в плечи, а их — в кабинет.

В общем, когда мы пришли в свою ординаторскую, один из нас — Антон — сразу же взмолился:

— Ребята, мне никак нельзя ехать! Вы ж знаете, у меня гости из Омска приехали, мы тысячу лет не виделись, — сказал он умоляюще. — Помогите. А уж я отработаю!

Да об этом мы и без его напоминания помнили: он нам о своих гостях за последнюю неделю все уши прожужжал. А кроме того, мы и сами знали, что командировка может и затянуться — ведь там Север, непогода, и поэтому вполне можно и на неделю застрять в… яранге или в чуме!

— Ну что, — обратился я к другому доктору — Владимиру, — даем вольную этому… хлебосольному хозяину?

— Ну а куда деваться? Пусть празднует. А мы с тобой, — говорит он мне, — тянем жребий. Договорились?

— Кинули мы жребий, и мне повезло, — сказал Сашка.

— Что «повезло»? Ты вытянул полет? — спросил неугомонный Бурков.

— Не, не угадал. Повезло не лететь, — ответил Саша. — Вова вытянул полет!

Я ему тогда так позавидовал… — фальшивым голосом сказал Сашка. — Сказал, что увидеть северное сияние в новогоднюю ночь — хорошая примета!

— Под северным сияньем ты имел в виду спирт с шампанским? — ехидно поинтересовался Самуилыч.

— Дед, не перебивай, а? — жалобно попросил Сашка и продолжил:

— Вова, конечно, расстроился, но деваться-то некуда, и, тяжко вздохнув, он пошел сдаваться заведующему. Здесь пару слов надо сказать о нашем невезучем Воване. Он как-то от всех нас отличался. Эксперт был нормальный — не семи, конечно, пядей во лбу, но надежный и бескомпромиссный. Водку пил, но как-то без нас, и особенно-то пьяным его никто не видел. И была у него одна безобидная страстишка: он к месту и не к месту постоянно цитировал какие-то стишата. Иногда читал стихи серьезных авторов, иногда декламировал так называемые садистские вирши, которых знал чертову уйму, ну вроде этого: «Я спросил у слесаря Петрова: ты зачем одел на шею провод…», ну и в том же духе. Бывало, уже одетый подходит к столу, где лежит «объект исследования», причем объект серьезный, сложный, рядом в ожидании вскрытия стоят прокуроры и следователи, а он встанет в позу и, размахивая рукой, в которой зажат большой секционный нож, прочтет:

Ты гляди, чего в мире деется: Все меньше на свете радости, Все больше вокруг подлости, Все больше вокруг гадости.

Испортились люди нынче-то: Все другу хамят, ругаются, Кулаками машут да пьянствуют, И локтями в трамвае пихаются.

А то ли дело, покойнички — Они ведь такие лапочки: Молчат, никого не трогают, На ножках — белые тапочки[1].

…И при этом глазенки его так хитро из-под маски поблескивают, что смех порой разбирает! И мы зачастую не знали — то ли это его вирши, то ли еще чьи? Нам неведомо!

Короче, утром 30 декабря он на работу не пришел, а заведующий подтвердил, что самолет с группой вылетел по плану. В тот день они так и не вернулись. Уже 31 декабря после обеда я звонил его жене и спрашивал, но она сердито ответила, что Вована нету — и кинула трубку. И только за час до Нового года я узнал, что Вовка все-таки прилетел, что отдыхает, что все нормально. К вечеру первого января я, томимый любопытством, снова позвонил, и он, обрадованный, тут же заорал в трубку:

— Санек, давай, заходи, есть что рассказать!..

Я быстренько прихватил лучшую закуску для вечера первого января — пиво! — и пошел к нему. Благо мы в соседних домах жили. И вот что он мне рассказал:

— Летели мы туда, значит, часа три, не меньше! Летели погано, самолет болтало так, что половина народу все желудки опорожнила. Кстати, там, куда нас доставили, отбывал в свое время ссылку будущий Отец народов. Прилетели. Мягко сели. Отправились на эксгумацию. Да, а поводом к ее проведению послужили оперативные данные о том, что труп не вскрывался вообще, хотя и имелось заключение эксперта, оформленное по всем правилам. Самое смешное, — сказал мне Вован, — труп действительно не был вскрыт. Когда прокурор района увидела это, аж облизнулась и потерла довольно руки: эксперт налетел на заведомо ложные! Похоже, у них давняя «любовь» была! Зачем он это сделал — непонятно. Огнестрельную рану и внутренние повреждения он хоть и из головы, но описал верно, причину смерти указал точную. Вот только написал, что рана сквозная, поэтому пулю и не представил. А ранение-то слепое было, и пуля, соответственно, осталась в трупе. Ох, и намучился же я, извлекая ее из полуоттаявшего трупа. В общем, провозились мы долго, и местные товарищи нас уговорили полет отложить на завтра. Уже, мол, поздно, а у нас банька, а у нас коньяк, а у нас маралятина да нельма с чиром и муксуном… Короче, уболтали! Да мы особо-то и не сопротивлялись. В общем, вечер, посвященный полноценному отдыху от трудов праведных, мы провели в местной бане — очень приличной, кстати сказать! Отдых, естественно, сопровождался употреблением разнообразных спиртосодержащих жидкостей в весьма неумеренных количествах. Жидкости, впрочем, были очень неплохи. Пар — великолепен! Ну а местные, северные деликатесы — вообще выше всяческих похвал! В общем, отдых удался! Кажется, даже чересчур! Посему утро 31 декабря, — сказал Вован, — мы начали с пива и рыбки. Когда же пришла пора ехать на аэродром, то пивная стадия была в полном разгаре. Ну а когда в аэропорту объявили, что вылет по метеоусловиям «аэропорта отправления» откладывается, то как-то незаметненько среди пивных бутылок появились и коньячные… Как сказал по подобному поводу классик, «пенистое анжуйское вино превратило трех собутыльников сначала в трех чертей, а потом в три бревна…».

Примерно то же случилось и с нами. Правда, роль анжуйского играл коньяк с пивом. Ну, и до состояния бревен мы все-таки не дошли, но уровень чертей явно миновали. Огорчения по поводу возможной встречи Нового года вне дома как-то забылись, а жизнь стала казаться прекрасной и удивительной. В общем, все были хороши. Вскоре мне, разгоряченному обильными возлияниями, — сказал, посмеиваясь Вован, — вспомнилась поэзия, и я тут же разразился стихами. Читал я в основном про`клятых поэтов: Малларме, Верлена, Бодлера, Рэмбо. Не обошел вниманием и Вийона с Аполлинером. Представь, — хихикнул Вова, — сюрреализм сей картины. Маленький захолустный северный аэропорт. Поддатые прокурорские и милицейские чины слушают, как не менее поддатый доктор, припадая на колено, читает стихи старых французских поэтов, адресуя их единственной женщине — прокурору района, старшему советнику юстиции, весу в которой было под хорошую сотню килограмм! Сюр полнейший!!! Впрочем, все слушали довольно внимательно, и я, ободренный этим, разливался соловьем! Любовь переполняла все пространство комнаты, в углах ее призрачно мерцали парижские улицы, Елисейские Поля простирались далеко в холодную тундру, а высоко вверх вздымались шпили и купола соборов! И вот, в самый разгар этого стихоизвержения, слегка подремывающий в углу подполковник вдруг встрепенулся, поднял голову и, громко икнув, неожиданно спросил: