Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

– Стоп грузить! Вылезай, ребята, наверх! – крикнул я вниз. Черные как негры от угольной пыли, с перехваченными бичевой рукавами и штанами рабочего платья, с чехлами вместо фуражек на головах, полезли мои полупьяные «ребята» наверх по скобкам вертикального железного трапа, ведущего на палубу с самого днища трюма. Один из этих молодцов, по фамилии Племьянов, был пьян до такого состояния, что пускать его подниматься самостоятельно было более чем рискованно: он неминуемо бы сорвался и разбился. Я решил поднять его стрелой. Но для этого его надо было предварительно связать.

– Эй, вы, там внизу, красавцы, – крикнул я остававшимся еще в трюме, – свяжите Племьянова, чтобы я мог поднять его стрелой!

Дружный взрыв хохота послышался мне в ответ из глубины трюма. Никто и пальцем не пошевельнул, чтобы исполнить мое приказание, а сам Племьянов, чувствуя себя героем и центром внимания и вне моей досягаемости у себя в преисподней, расставил широко ноги, подбоченился и, подняв кверху свою вымазанную углем черную рожу, принялся изощрять над моей персоной свое пьяное остроумие, подбадриваемый одобрительными возгласами и взрывами хохота своих, таких же черномазых приятелей.

Положение мое становилось не из приятных. На спардеке парохода собралась кучка немцев из пароходной администрации, с живейшим любопытством наблюдавших за этой веселой сценкой. На мое счастье, как я уже говорил, не вся моя команда была пьяна: работавшие наверху были совершенно трезвы. Этим я и воспользовался. Отобрав трех, поздоровее, молодцов, я дал им конец и строп и лично отдал им приказание спуститься немедленно в трюм и связать Племьянова по рукам и ногам. Мера оказалась быстрой и радикальной, ибо мои молодцы, подстрекаемые, по-видимому, чувством зависти и обиды, что спиртным раздобылись низовые, а им наверху не очистилось, что называется, ни синь-пороху, – очень охотно и с изумительной быстротой исполнили мое приказание. Не прошло и пяти минут, как Племьянов изображал уже собою куль, аккуратно перевязанный и остропленный, и я уже командовал машинисту на лебедке:

– Выбирай, помалу, на лебедке!

Но едва тело Племьянова отделилось от днища трюма и стало медленно подыматься на Божий свет, как настроение его, как это часто бывает с сильно пьяными людьми, вдруг резко переменилось: вместо шуток и острот из уст его полилась неудержимым потоком отборнейшая матросская ругань, перемешанная пьяными слезами и всхлипываниями. Пока он сделал довольно длинное воздушное путешествие с днища парохода до надежного места под банками ошвартованного у его борта моего баркаса, я успел наслушаться немало смачных комплиментов не только по собственному своему адресу, но и по адресу всех господ офицеров эскадренного броненосца «Орел» до его командира включительно.

Отправив пьяного Племьянова на броненосец с краткой объяснительной запиской для вахтенного начальника, я приступил к опросу вылезших из трюма людей, чтобы выяснить, каким образом и откуда раздобылись они спиртным, однако – безуспешно. Все они, по-видимому сговорившись, отвечали одно и то же:

– Так что, не могу знать. Мне дал выпить такой-то. – И один указывал на другого. Я махнул в конце концов рукой и приказал им садиться в шлюпки.

– Ладно, там на броненосце разберемся. Садись, красавцы, в шлюпки. Кто попьянее – ложись под банки.

В тот же вечер загадка разъяснилась. С немецкого парохода обшарпанная шлюпка с грязными гребцами привезла на имя нашего командира пакет. В нем оказалось письмо командира парохода и довольно длинный счет на вина и коньяки, по которому командир парохода убедительно просил уплатить подателю пакета – его буфетчику. Оказалось, что пароходная кладовая своей задней, почему-то деревянной стенкой выходила в кормовой трюм. Мои молодцы, по-видимому, чутьем, сквозь доски, почуяли за тонкой перегородкой спиртное и, отодрав несколько досок, проникли в кладовую. Счет оказался довольно солидным. Но – «noblesse oblige», – и ревизору было приказано уплатить по нему полностью.

Когда я, спустя некоторое время, спрашивал участников пиршества: «Когда это вы, подлецы, успели вылакать этакое количество винища?» – участники пира клялись, что немец нас нагло обманул, и что они и половины не выпили того, что фигурировало в счете.

Описанное происшествие отнюдь не являлось случаем из ряда вон выходящим. Скорее обратно: сравнивая с происшествиями, имевшими место на других кораблях эскадры, наш случай можно было отнести к малозначащим и несерьезным. На иных же кораблях имели место преступления, караемые по законам военного времени смертной казнью. Но, несмотря на свою железную волю и кажущуюся свирепость, за весь наш долгий поход адмирал не казнил ни одного человека. Он отлично знал, что, начиная с него самого, большинство его соплавателей уже были приговорены к смерти.

Читатель поймет, с какой радостью, начиная от мичманов и кончая командирами, был принят на эскадре приказ «Приготовиться к походу». Куда мы шли? Никто, конечно, этого не знал, да никто и не спрашивал. По приготовлениям знали главное, что идем через океан, т. е. – вперед. И все ликовали, что покидаем окончательно Мадагаскар с его дьявольской жарой, тропическими ливнями, игорными домами, поставщиками флота и осточертелым Хельвилем!

3 марта, после полудня эскадра начала сниматься с якоря. Для этой процедуры понадобилось немало времени, ибо русская эскадра, покидавшая столь опротивевшую всем Nossi-Be, состояла уже из 45 кораблей.

Когда все корабли вытянулись, наконец, из бухты и дали ход машинам, эскадра наша представляла незабываемую картину настоящего плавучего города. Но, увы! Среди этого множества кораблей самых разнообразных типов лишь очень немногие заслуживали названия действительно боевых кораблей! Большинство же этой громады составляли транспорты и прочие суда вспомогательного назначения, столь необходимые нам на нашем крестном пути. Если до Мадагаскара нам уже пришлось преодолеть столько препятствий, которые воздвигали нам все, кому только не лень, то что же мы могли ожидать впереди, по мере приближения нашего к театру военных действий!

По румбу, взятому эскадрой в первый же день нашего ухода из Мадагаскара, уже можно было догадаться о намерении адмирала вести эскадру к Зондскому архипелагу. На долгое время должно было лишь оставаться для нас загадкой – какой пролив изберет наш командующий для обхода Зондских островов – Малаккский или Зондский? Но это уже было для нас, для статистов разыгрывающейся драмы, и не так уж важно. Главное мы уже знали: курс норд-ост, навстречу врагу. Но до него было еще очень неблизко, и до встречи с ним нам предстояло победить другого врага – безграничный Индийский океан, протянувшийся перед нами на протяжении более трех тысяч миль.

Для этого огромного перехода никакого, даже самого сумасшедшего запаса угля, взятого на корабли, было бы недостаточно, и volens-nolens мы должны были приготовиться к тому, чтобы подгрузить топливо несколько раз на протяжении этого плавания. Но как и где? Только с наших же транспортов, в открытом океане. Выполнить же эту задачу было далеко не просто. Мы и мечтать не смели о том, что нам удастся швартоваться борт о борт с нашими транспортами, так как даже в самую благоприятную погоду, в мертвый штиль, океан не бывает спокоен и вечно дышит пологой мертвой зыбью, которая не позволяет швартоваться большим судам без риска причинить взаимно серьезные повреждения. Таким образом, нам не оставалось иного способа грузиться углем, как перевозя его с транспорта на корабль судовыми шлюпками. В предвидении этого идущие с эскадрой транспорты с углем были уже заранее распределены между кораблями. Для нашего броненосца предназначался транспорт «Китай».