Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

– Выбросите этого… (совершено непечатное слово) на берег!

Я молча поднял руку к козырьку фуражки и, указывая французу рукой на трап, у которого стоял мой катер, проговорил:

– S’il vous plait, monsieur, asseyez-vous…

Обратный путь прошел у нас в глубоком молчании. Мы уже не болтали, а мой пассажир уже не улыбался. Он, печально понурясь, сидел на кормовом сидении катера, вперив взор в кончики своих элегантных ботинок, и глубоко вздыхал…

* * *

На одном из следующих дежурств нашего парового катера на «Суворове» произошло событие, наделавшее много шуму в нашей кают-компании. Дежурным от нас офицером был на этот раз мичман Шупинский. Когда окончился срок его дежурства, он вернулся на броненосец мрачнее тучи и на мои расспросы о причине его мрачного настроения рассказал мне следующее:

– Вчера вечером получил я приказание вахтенного флаг-офицера отвезти на госпитальный «Орел» лейтенанта С. (флаг-офицер адмирала Рожественского, жертва описанной проделки «Гришки-иконоборца»). Прекрасно. Сел он в катер, и мы отвалили. Я, как всегда, стал подле рулевого. Вдруг он обращается ко мне и, указывая рукой на штурвал, говорит: «На руль, пожалуйста». В первый момент я даже не сообразил, что ему от меня нужно, и переспросил его, что ему нужно. – «Пожалуйста, – говорит, – правьте рулем». – Как тебе это понравится? Это ему захотелось, видишь ли, подкатить к трапу «Орла» как важная персона, с офицером на руле; шикнуть перед сестрами!

– Ну а ты что ему на это сказал?

– Что? А я ему просто сказал: нет, господин лейтенант, я на руль не стану. На это у меня есть рулевой. – «Тогда, – говорит, – к трапу, пожалуйста». И когда мы снова пристали к трапу «Суворова», сказал мне: «Можете быть свободны». Я вышел, а он отправился на «Орел» один.

– И прекрасно! Я бы так же поступил на твоем месте. Что же тебя так озабочивает?

– Что же ты думаешь, что он это дело так и оставит? Я уверен, что он уже подал рапорт адмиралу.

– Этого не может быть! – воскликнул я, кривя душой, так как и сам не сомневался в том же, – ведь это было бы верхом подлости!

– А вот увидишь…

И, конечно, я увидел и не позже, как в тот же вечер, когда были получены на корабле приказы командующего эскадрой. Один из этих приказов гласил:

«Мичман Шупинский с эскадренного броненосца “Орел” демонстративно проявил сегодня свою недисциплинированность, отказавшись исполнить приказание флаг-офицера моего штаба. Лишь снисходя к его молодости, не предаю его суду и ограничиваюсь на первый раз наказанием дисциплинарного порядка. Приказываю командиру названного корабля арестовать мичмана Шупинского строгим арестом…» (далее указывался срок ареста).

Это происшествие вызвало в кают-компании нашего корабля общий взрыв негодования по адресу его главного виновника – лейтенанта С. Закипели негодованием даже наши «Серафимы» – всегда тихие и невозмутимые старшие артиллерист и штурман, присоединив свои голоса и поддержав предложение молодежи не оставить этого дела так и проучить достойным образом лейтенанта С.

После долгих дебатов было решено напасать ему от имени всей кают-компании письмо. Что же касается нас, мичманов, то мы, кроме того, вынесли постановление, по отбытии Шупинским своего ареста, вычеркнуть его из списка дежурящих на «Суворове» мичманов, чтобы не подвергать его риску вновь очутиться в распоряжении лейтенанта С. После бесконечных исправлений, дополнений и сокращений письмо наконец было составлено и отправлено по назначению.

Письмо это с полным правом могло бы фигурировать в ряду самых тонких дипломатических документов – я, конечно, не смог бы его процитировать по памяти, тем более после стольких лет, протекших после описываемого памятного события, но я прекрасно помню его общий смысл. В выражениях изысканно вежливых, наша кают-компания писала лейтенанту С., что офицеры эскадренного броненосца «Орел» отнюдь не собираются оспаривать незыблемость его позиции с точки зрения юридической и прав, даваемых ему Морским уставом. Но, вместе с тем, кают-компания броненосца не может отказать и себе в праве осудить моральную сторону его поступка с одним из ее членов. Требование лейтенанта С., предъявленное им на катере мичману Шупинскому, отнюдь не вызывалось необходимостью службы, будучи вызвано простым капризом с его стороны, бесполезное и даже вредное, ибо легко могло разбить карьеру молодого и блестящего офицера. Таким образом, поведение лейтенанта С. в этом грустном инциденте явно противоречит всем товарищеским традициям, установленным в Российском Императорском флоте с незапамятных времен, вне всякой зависимости от чинов и занимаемого положения. И т. д., в том же духе.

Написанное и исправленное письмо было прочтено Арамису, чтобы получить и его одобрение и благословение на его посылку по адресу, каковое, хотя и было получено в конце концов, но не без ворчания и кислых слов. Он долго колебался, прежде чем объявить свою солидарность с мерой, предпринимаемой кают-компанией в защиту одного из самых младших ее членов, потому что сильно опасался, что дело посылкой этого письма не окончится, а вернее всего вызовет новый конфликт, быть может, более серьезный, нежели первый, с мичманом Шупинским.

Как увидим дальше, Арамис был глубоко прав, но ничего не мог поделать: решение кают-компании было единодушным и непоколебимым, и его несогласие не могло бы ничего изменить, ибо его два голоса[92], поданные «против», утонули бы в огромном большинстве поданных «за», вызвав лишь против себя недовольство всей кают-компании. Таким образом, и Арамис, хотя и скрепя сердце, благословил нас на этот шаг, и письмо было послано.

Не прошло и двух дней после этого, как мрачные предсказания Арамиса полностью подтвердились: дежурный катер с флагманского корабля привез письмо, адресованное Арамису. Прочитав его, Арамис нахмурился как туча и, спустившись в кают-компанию, протянул его, ни слова не говоря, группе сидевших там офицеров.

Дело принимало новый оборот. В лице лейтенанта С. мы встретили серьезного и умного противника. Получив наше письмо, он понял, что борьба с целой группой офицеров будет не по силам даже любимому флаг-офицеру адмирала Рожественского, и решил направить свои удары против одного, хотя и старшего в чине, а именно – против Арамиса. Вот что он писал нашему старшему офицеру:

– Я получил оскорбительное для меня коллективное письмо г.г. офицеров эскадренного броненосца «Орел». Так как председателем кают-компании военного корабля является старший офицер, то я обращаюсь к вам, как к лицу, ответственному за коллективные выступления офицеров…

Далее, он протестовал против квалификации его поведения перед мичманом Шупинским как «каприз», объясняя и оправдывая его целью поддержания дисциплины, с еще большей категоричностью протестовал против допустимости посылки коллективных оскорбительных писем и заканчивал ультиматумом: в случае неполучения по истечении определенного срока от Арамиса, как председателя кают-компании, удовлетворительного для него извинения за себя и за кают-компанию, он почтет себя принужденным вновь просить вмешательства командующего флотом, причем делал вполне ясный намек на то, что в этом случае дело для Арамиса может окончиться довольно печально. Письмо было очень длинное и заканчивалось в меланхолическом тоне о нашем тяжелом положении вообще, о неопределенном и темном будущем эскадры и т. п.