Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

Не будь в этом письме ясных и определенных угроз по адресу бедного Арамиса, мы бы сочли себя более чем удовлетворенными им, ибо весь тон письма показывал, что все наши удары больно ударили по цели, и сидящий «с пикой» мичман Шупинский может считать себя отмщенным. Но пока висел дамоклов меч над головой Арамиса, мы не имели права, умывши руки, почить на лаврах, так как никто из нас не сомневался в том, что лейтенант С. не ограничится одной угрозой и приведет ее в исполнение, если не получит от него удовлетворительного ответа.

Первое, что мы сделали, это постарались успокоить Арамиса.

– Не беспокойтесь, Константин Леопольдович, – сказали ему наши заправилы, – не отвечайте ему ничего на это письмо и предоставьте нам написать ему снова.

– Делайте как знаете, – махнул рукой Арамис, – одно только вас прошу – покончить с этой неприятной историей без благосклонного участия адмирала. – И бедный Арамис печально вышел из кают-компании.

Задача, которую предстояло нам решить, была не из легких. Об извинениях с нашей стороны не могло быть, конечно, и речи, дабы не уподобиться нашей кают-компании бессмертной гоголевский унтер-офицерской вдове. В то же время мы считали своим священным долгом во что бы то ни стало выгородить Арамиса и избавить его от риска подвернуться под гневную руку адмирала, отлично понимая, что лейтенант С. не зря предупреждал Арамиса о возможных для него печальных последствиях адмиральского вмешательства.

После долгих споров и обсуждений мы пришли к заключению, что в создавшихся условиях самое главное было постараться выиграть время; для этого необходимо было послать лейтенанту С. какой бы то ни было ответ на его письмо ранее истечения поставленного им срока.

Сказано – сделано: снова было написано письмо, опять-таки от имени всей кают-компании, но на этот раз в значительно более мягких тонах, нежели первое; в нем совершенно не упоминалось об инциденте с Шупинским, давая этим понять, что инцидент этот мы уже считаем исчерпанным.

В самых спокойных и мирных тонах мы лишь оспаривали его точку зрения на всю полноту ответственности Арамиса в посылке ему нашего первого письма. Мы писали, что он не может не понимать, что раз посылка письма была решена большинством голосов кают-компании, то Арамис не мог бы ей воспрепятствовать своими двумя голосами, поданными против, и делали даже намек, что именно голос Арамиса высказывался против таковой посылки.

Отредактированное несколько раз письмо было отправлено на «Суворов» в самый последний момент перед истечением данного в ультиматуме срока, после чего мы с большим волнением начали ожидать дальнейшего развития событий, в особенности Арамис, которому борьба один на один с любимым флаг-офицером Рожественского была совсем не по душе.

Прошел целый день. С «Суворова» не приходило никаких известий. Наступил день следующий, который принес нам весть, хотя и не имеющую никакого отношения к нашему инциденту с лейтенантом С., но аннулирующую в корне все инциденты, или, по меньшей мере, откладывающую их разрешение на более или менее продолжительный срок. Весть эта была – приказ адмирала: «Эскадре приготовиться к походу в 24-часовой срок».

* * *

Приказ этот был как нельзя более своевременен, и не только в нашем, частном случае, поставив точку на нашем, в сущности, пустяшном инциденте с лейтенантом С., но и в смысле более общем.

С каждым лишним днем нашей длительной стоянки на Мадагаскаре дух и настроение личного состава эскадры заметно падали. Если к моменту ухода нашего из этого гиблого места и нельзя еще было произнести страшного слова «деморализация», то мы уже во всяком случае были недалеко от нее и тогда – даже железная воля адмирала Рожественского не смогла бы ничего поделать и, подобрав вожжи, надеть вновь на людей стальной намордник дисциплины. Случаи открытого неповиновения и преступлений повторялись на эскадре все чаще и чаще. Начинало явно сказываться небрежное и легкомысленное комплектование кораблей командами.

Не говоря о том, что большой процент команд составляли новобранцы и запасные, но и послужившие на действительной службе матросы, если и могли почитаться отборными, то скорее в смысле отрицательном, а не положительном. Экипажные командиры точно нарочно сплавляли на корабли своих «архаровцев».

Еще в Кронштадте, когда фельдфебеля привозили к нам из 14-го экипажа партии назначаемых к нам на корабль матросов, Арамис, просмотрев выписки на них из штрафного журнала, зачастую хватался за голову и кричал возмущенным голосом:

– Да этим негодяям давно пора быть в дисциплинарном батальоне, а они нам их на корабль назначают!

И так было не только с нашим кораблем, но и повсюду на эскадре. Пробовали жаловаться высшему начальству и даже самому высшему, занявшему вскоре пост морского министра, но оно оставалось глухо к воплям командиров и, заикаясь (оно страдало этим пороком), неизменно отвечало:

– Ни-и-и-чего. В мо-о-о-ре и-и-спра-а-вятся!..

На Мадагаскаре мы увидели воочию, как они действительно «в мо-о-о-ре и-и-спра-а-вились». В феврале месяце уже редкий день проходил без того, чтобы на том или ином корабле не взвивался на мачте гюйс, сопровождаемый пушечным выстрелом – церемониал, выполняемый во время заседания суда особой комиссии.

Наш композитор, пианист и регент В.Э. Добровольский уже не учил нас, как нужно петь «Это стр-р-ашное мер-р-твое тело», – ему было не до нас; он пропадал целыми днями, часто навещал адмирала и работал как негр.

На нашем корабле падение дисциплины также сильно давало о себе знать.

За несколько дней до нашего ухода из Мадагаскара мне пришлось разгружать баркасами немецкий пароход-угольщик, который нужно было освободить от остающегося у него небольшого запаса угля. Большая часть данной в мое распоряжение команды работала в трюмах, насыпая мешки. Работа уже подходила к концу; уголь еще оставался лишь в кормовом трюме, да и то на самом дне его, ибо обнажилась уже труба гребного вала. Вдруг, к великому моему изумлению, я стал замечать среди людей моих, и именно работающих в трюме, какую-то ненормальную, повышенную веселость: из трюма поминутно доносились взрывы громкого хохота. Спустившись со спардека, откуда я руководил работой, я подошел к краю трюма и, заглянув туда, сразу разгадал причину царящего там веселья: большинство моих молодцов было пьяно, как на хорошей свадьбе.

– Что за чудеса в решете? – подумал я, – откуда, подлецы, раздобыли спиртное? Ни один мальгашеский катамарак[93] и близко не подходил к пароходу. К тому же все мои люди, работающие наверху и на баркасах, трезвы как стеклышко, а пьяны только те, что в трюме. Не в угле же, черт возьми, они раскопали спиртной клад?!

Продолжать разгрузку с полупьяной командой было уже рискованно: сильно потрепанные мешки зачастую срывались при подъемах с гака пароходной стрелы и тогда пятипудовый мешок со страшной высоты летел обратно в трюм, где работали люди; тут и трезвому – дай Бог увернуться!