Воевода - Вячеслав Перевощиков

– Кого еще несет нелегкая? – буркнул Орша, останавливаясь и невольно прикрываясь своим славным щитом.

– Гей, кто там?! – услышал он знакомый голос одного из дружинников князя и поднял щит над головой повыше, как настоящее боевое знамя.

– Братья, да это же Орша! – радостно заорал все тот же голос. – И он опять весь в крови. Ну, чисто живодер!

Дружинники окружили сотника, с уважением поглядывая на лежащие на земле трупы синодиков, которые теперь в свете многих факелов хорошо были видны повсюду.

– Вы тут полегче, – сотник повел в сторону все еще кровавым мечом, – стрелы у них отравленные. Не дай бог наколетесь.

Грудь воина тяжело вздымалась, пот ручьями струился по его лицу, и только теперь ему стало со всей очевидностью ясно, как сильно он рисковал, и как его жизнь висела буквально на волоске от смерти всего несколько минут тому назад.

– Ну что ты за человек? – заговорил Мстислав, спрыгнув с коня. – Куда тебя ни пошлешь, обязательно сделает кучу трупов и море крови прольет. Просто душегуб.

Князь проговорил это полушутя-полусердито, и непонятно было, то ли он впрямь сердится и недоволен, то ли он собирается подшутить над богатырем, опешившим от свершенного им дела.

– Да я... – начал было оправдываться сотник.

– Да ты молодец! – князь ударил богатыря по плечу и потом обнял его. – Ты просто молодец, Орша Бранкович, каких давно свет не видывал. Это ж все лучшие убийцы империи, а ты их, как траву, накосил.

Мстислав немного отстранился, держа обеими руками сотника за плечи, словно хотел получше рассмотреть богатыря, и горечь воспоминания покривила его губы:

– Сколько ж людей эти сволочи погубили, и никак их нельзя было достать, уж больно хитрые, гады. И не было от них никакой защиты. Поп ихний все поучал нас, что не должно нам свободу народа ограничивать, а как кто выступит против засилья греков, так вскорости тому и убитому быть. Вот и мужа нашей Карамеи тоже убили. А ты, выходит, за всех наших погибших и отомстил им враз. Слава тебе великая!

– Слава Орше Бранковичу! – рявкнули гриди за спиной князя.

– А как возвернемся из похода, – Мстислав оглянулся на знатных воинов, словно ища их поддержки и одобрения, – быть тебе боярином. Столь славный богатырь умножит силу нашей старшей дружины, ну а знатности да чина у нас на всех хватит. Так я говорю, други мои верные?

– Так, княже! – снова рявкнули гриди. – Любо! Любо говоришь!

К сотнику потянулись со всех сторон руки, намозоленные мечами. Его хлопали по плечам, жали крепко его огромную ладонь. Кто от искренней любви к прямодушному и честному воину, кто из страха нажить себе врага в лице этого могучего богатыря.

– Коня боярину Орше! – зычно крикнул Мстислав, поднимая правую руку вверх, словно готовясь опрокинуть в себя заздравный кубок за вхождение нового знатного воина в его княжескую дружину.

Из тьмы вынырнул отрок с заводным конем, которого быстро подвели к Орше.

– На конь, други мои, – вдруг неожиданно тихим, совершенно будничным и усталым голосом скомандовал князь. – Поспевать надо.

Воины мигом взлетели в седла, и через мгновение на этом месте только оседала пыль из-под копыт, а вдаль уносилась вереница огней от горящих в руках воинов факелов.

Еще издалека Верен увидел, что Губастый встал из круга пирующих и шагнул к огненной дороге. И по тому, как десятник стоит, широко расставив ноги и едва заметно пошатываясь, в десяти шагах от линии горящих факелов, старшой почувствовал, что сейчас что-то случится. Он пришпорил своего серого жеребца и помчался во весь опор.

Из темноты в конце огненной дороги вынырнул печенег и метнул перед собой сгусток голубоватого пламени. Глаза всех неотрывно следили за летящим огнем, лишь изредка перескакивая на неподвижный силуэт Губастого, и потому только немногие смогли заметить, как вдруг внезапно дернулась его рука вбок и вверх и тут же застыла вытянутая указательным жестом к огненной дороге. Почти в тот же миг раздался звук удара, и летящее пламя метнулось в сторону. Пролетев мимо огненного креста, оно устало ткнулось в землю.

Сидящие вокруг печенеги завыли волчьим, протяжным воем, а Губастый торжествующе оглянулся на Куелю.

– Я пересилил вашего бога! – нагло рассмеялся десятник. – Я забрал себе его силу!

Князь мрачный, как туча, махнул рукой, и один из печенежских воинов быстро принес ему круту с еще горящей на конце тряпкой и, встав на одно колено, с поклоном передал ее в руки своего вождя. В середине древка круты торчала сулица Губастого. Как такое могло случиться, в голове Куели просто не укладывалось. Попасть копьем в другое летящее копье да еще в темноте было совершенно невозможно. Это было выше человеческих сил, и он это хорошо знал, с ужасом поглядывая сквозь узкие прищуры глаз на вызывающую улыбку Губастого. Теперь-то Куеля начинал понимать, почему десятник ведет себя так нагло, почему он спокойно взял жрицу за руку, не побоявшись встать на путь несчастий. Вдруг князя, как гром, поразила странная мысль: «А что, если этот десятник – посланец бога или сам бог? Ведь древние легенды повествуют о том, как боги иногда принимали человеческий облик». Вождь печенегов в оцепенении смотрел на круту и на торчащую из ее древка сулицу, не зная, что делать, а со всех сторон к нему подходили печенежские воины, чтобы застыть в такой же позе недоумевающего восхищения.

Именно в это время и появился Верен. Его серый жеребец уже доскакал до ковров, расстеленных на лугу для пирующих, и он, быстро спрыгнув с коня, шепнул ближайшему отроку пару слов. Тот передал это своему товарищу, а сам встал и потихоньку направился к стоящим в сторонке коням. Вскоре слова Верена дошли до Русаны и Нежки, но девушки, встав со своего места, продолжали стоять и смотреть на Губастого.

– Проклятье! – выругался Верен. – Вечно эта вздорная боярышня все делает не так!

Сердито фыркнув, он с тяжелым сердцем вступил в круг печенежских воинов, чтобы насильно вывести оттуда Русану. В этот момент в мозгу Куели что-то повернулось, и взгляд князя принял осмысленное выражение. Он вырвал сулицу из древка круты и, подержав ее в руке несколько мгновений, вдруг стремительно метнул прямо в Губастого. Десятник как будто ждал этого, потому что не отскочил в сторону, а только поднял руку, и в тот же миг сулица оказалась зажатой в его кулаке, словно она и не стремилась пронзить его грудь, а ее всего лишь просто передали ему в руку. Печенеги с суеверным ужасом уставились на русича, и вздох восхищения прошелестел по толпе.

Не восхищался только Куеля. Хмель из его головы почти выветрился, и он теперь со всей ясностью осознавал, как он во всем запутался. Зачем он позволил этому русскому проявить свою силу и унизить их бога? Как теперь его воины пойдут в бой, и где они будут черпать силы, глядя смерти в лицо? Он этого не знал, не знал и что делать с Русаной, потому что, чем дольше он говорил с ней, тем меньше ему хотелось отдавать столь прекрасную девушку послу и выполнять свои обязательства перед хитрым хазарином, который, по мнению князя, просто был не достоин такой добычи. Куеля сам должен был взять этот удивительный цветок в свой гарем. Чем дольше он думал об этом, тем справедливей ему казалась эта мысль. Но без хазарина он не мог напасть на русских, не нарушая древний обычай, который князь должен был чтить, чтоб не потерять уважение всех печенегов. Без этого уважения он не мог рассчитывать стать великим князем всех кангар. Люди посла должны были украсть священный кинжал, чтобы обвинить русских в корысти и святотатстве, за что полагалась кара и месть, и что избавляло от соблюдения обычая гостеприимства. Но теперь, даже если он получит эту возможность начать войну, он совершенно не был уверен в своих воинах, глядя, как они восхищены русским десятником, с каким почтением смотрят на него и как преклоняются перед его необыкновенным воинским искусством.