Прошлое - Алан Паулс

«Это фирменный знак», — произнес Виктор. В комнате резко наступила тишина. Виктор протянул Римини колпачок и сказал: «Видишь — „Реформ“. Вот здесь, совсем мелкими буковками. Эта „Р“ — первая буква в названии фирмы-производителя». Римини взял колпачок в руки осторожно и с неохотой. «И на замочке то же самое». Виктор настаивал; Римини вновь посмотрел на заглавную букву, гордую, самодовольную и явно оскорбленную тем, что ей выделили такое тесное пространство на крохотном замочке, разглядел наконец остальные буквы слова — скромный, но благородный курсив — и почувствовал, как в нем что-то оборвалось и упало в бездонную пропасть, как падает монетка на дно глубокого колодца. И вот в эту секунду, когда, казалось, все уже было потеряно, Римини, с памяти которого словно сорвали душившее ее покрывало, вдруг отчетливо увидел и вспомнил во всех деталях тот день, когда эта буква «Р» и марка «Реформ» стали частью его жизни; именно сейчас он осознал всю глубину той ошибки, которую совершил на вокзале в Вене, когда София, оживленная и страшно активная после отступившей наконец болезни, окликнула его — именно в тот момент, когда он пытался запихнуть чемоданы в вагон. Ей, видите ли, понадобилось, чтобы он немедленно принял от нее последний австрийский подарок, маленький бархатистый футлярчик с сюрпризом внутри, как заявила София; эту штуковину она купила еще пару дней назад в гостиничном магазине, где продавались курительные трубки, табак и ручки. Римини увидел себя, молодого, может быть, чуть женственного, с длинными волосами, бледного, с посиневшими от холода губами; вот он открывает футляр — этот роскошный крохотный гробик — и обнаруживает на ложе из красного бархата ручку «Реформ», перетянутую для надежности тонкой резиновой петелькой как раз в середине; в тот момент он — ну как же можно было так ошибиться! — думал, что не расстанется с ними никогда — ни с Софией, ни с этой ручкой; если же вдруг случится катастрофа, и мир перевернется, и они с Софией разойдутся, то, сколько бы лет не прошло — десять, сто, тысяча, — он всегда будет помнить этот день и эту минуту.

Но — он все забыл. И вот теперь эта ручка вернулась к нему, как возвращается к своему истинному хозяину, после долгих путешествий и испытаний, какая-нибудь заколдованная вещь из волшебной сказки, наполненная новой, могучей, магической силой; вот только Римини, в отличие от сказочного персонажа, не сдержал слова и не разыскивал, не щадя живота, пропавшую драгоценность. Он рассматривал ручку и размышлял о том, что незабываемое в событиях, людях, вещах — это не их внутреннее свойство и даже не характеристика того, как они на нас воздействуют. Это результат нашего желания сделать их незабываемыми — и, выражая свою волю, называя вещи незабываемыми, мы уже ощущаем слабость этой воли и неосуществимость желания, предчувствуем забвение. Мы говорим о чем-то, что никогда этого не забудем, не для того, чтобы, сделав явление фактом прошлого, усилить эмоции, переживаемые в настоящем; нет, мы хотим сберечь эти мгновения для будущего — нам так важно знать, что есть хоть что-то неизменное, устойчивое ко всем трудностям и страданиям, то, что и предстанет перед нами в своей неизменной, вечной красе, даже когда мы и весь мир неузнаваемо изменимся. Но, как убедился Римини, незабываемых вещей, предметов, ситуаций и людей не бывает. Нет противоядия против забвения. Римини вновь взглянул на крохотный трупик — безрукий, безногий, одетый в похоронные черные одежды. Еще пара минут — и он снова не узнает ручку. Но — как же так могло получиться, что София дважды подарила ему одну и ту же вещь? Как она могла подарить ему то, что и так ему принадлежит? «На твоем месте я бы не драматизировал, — перебил его мысли Виктор. — Все идет нормально. Просто у Софии появился парень». Римини недоверчиво посмотрел на него. «Да-да, — повторил Виктор. — У нее есть парень. Его зовут не то Кирилл, не то как-то в этом роде. Имя, как у какого-нибудь персонажа-извращенца из фильма семидесятых годов. Отличная роль, например, для Пьера Клементи. Он, кажется, перкуссионист. Немец. Живет в Гамбурге. София, кстати, тоже сейчас там, они решили съездить к нему на родину — ты что, не в курсе был? Насколько я знаю, познакомились они на одном из семинаров, где София была ассистенткой ведьмы Фрайтенбах».

Римини вздохнул с облегчением. Казалось, какой-то волшебник одним заклинанием освободил большую комнату от залежей вещей и мебели, и можно было дышать свободно. Вернувшись домой, Римини заправил ручку черными чернилами и поставил ее вместе с другими ручками из своей коллекции, пером вниз — в знак того, что собирается ею пользоваться. Но почему-то получилось, что руки до нее все не доходили. Пару раз он нащупывал колпачок пальцами, когда подыскивал пишущий инструмент себе под настроение, но почему-то неизменно выбирал что-нибудь другое. Как-то раз Римини решил привести в порядок кабинет, который он устроил себе в помещении большой кладовки; когда настала очередь ручек, он, как обычно, выложил их перед собой на стол и решил провести очередную ревизию — проверить, в рабочем ли состоянии находятся все экспонаты коллекции. «Реформ» показал наилучший результат — его дебют превзошел все ожидания: перо давало восхитительно четкую и равномерную линию и скользило по бумаге так легко, словно им в последний раз пользовались совсем недавно. Но буквально через несколько секунд — Римини едва успел написать половину своего имени — перо высохло и стало царапать бумагу. Римини смотал скотчем полдюжины проваливших экзамен ручек и выбрал им место для братской могилы в мусорной корзине; «Реформ» обрел вечный покой бок о бок с «Пеликаном» с сорванной резьбой колпачка и «Тинтенкули», перо которого, по всей видимости в результате падения, приобрело форму вопросительного знака. В момент похорон Римини не чувствовал ровным счетом ничего. Для него это был не символический акт, а элементарное гигиеническое мероприятие. Вот уже несколько месяцев привычные ему письменные переводы — книги, статьи, документы — все это было заброшено. Ему все чаще предлагали работу синхрониста; Римини внутренне не был готов к таким переменам, а когда они произошли, его тотчас же стала тяготить невостребованность и полная бесполезность многого из того, что тянулось за ним из прошлого. Ни о каком порядке в жизни нечего и мечтать, если не избавиться от балласта — письменный стол был самым убедительным тому подтверждением. Он был весь завален бумагами, скрепками, закладками, на нем, как на прилавке, были выложены многочисленные папки, от классических черных «кирпичей» с лязгающими металлическими креплениями до прозрачных, гибких и легких; здесь же веером были разбросаны карандаши, обычные и цанговые, — единственный инструмент, которым Римини позволял себе делать пометки в оригиналах переводимых книг и документов; и все это богатство, которое недавно так радовало его, без которого, как ему казалось, невозможно ни жить, ни работать, — стремительно теряло свою важность, лежало мертвым грузом; то, что раньше он воспринимал как уютную обстановку и рабочий беспорядок, на глазах превращалось в барочный пейзаж, перенасыщенный ненужными деталями, таящими в себе к тому же серьезную опасность: сидя за столом, Римини все время думал о том, как бы не перевернуть чернильницу на только что отпечатанную страницу, не измять локтем страниц двадцать текста, который ему было нужно сдавать заказчику буквально через полчаса, или не смахнуть на пол одним неловким движением стаканчик с ручками, как раз накануне заправленными свежими чернилами.