Роман в социальных сетях - Иван Зорин

«Не слишком ли часто мы задаем вопрос: «Кому на Руси жить?» Почему и сейчас, Никита Мозырь, вы подсознательно укоротили его, точно гильотинируя?»

Олег Держикрач усмехнулся, довольный, что так точно подметил крен в русской истории, но вскоре вынужден был пожалеть о своем замечании: в Никите Мозырь проснулся пациент психиатрической больницы.

«Хорошо, кому на Руси жить? — растерялся он. — Хорошо? Кому? На! Коммуна Руси — жить! На Руси жить хорошо, жить хорошо…»

«Как вы их поддели! — по-своему поняла его «Дама с @». — Меня с детства задолбали эти попугаи: “Кому на Руси жить хорошо, кому на Руси жить хорошо…”»

«Наш патриотизм убог, а вера зла, — внесла вдруг серьезную ноту «Ульяна Гроховец». — На словах она мать, а на деле — мачеха».

Прочитав ее комментарий, Олег Держикрач открыл свой старый пост.

«Спасение через любовь и неприятие инакомыслящих. Как это сочетается? Бывает, лекарство приводит к обратному результату. Был у меня один больной — тихий обыватель, не герой, который на всякий случай приобрел пистолет. Помню его срывающийся голос, нервные пальцы, которые теребили пуговицу на халате, пока он рассказывал свою историю: «Я с детства робкий, можно сказать, трусоватый, и ствол первое время добавил мне уверенности. — По тому, как он назвал пистолет «стволом», я понял, что он так и не повзрослел. — Иду в темном переулке, сердце колотится, а я только крепче сжимаю ствол. Раньше бы я туда и не сунулся, а теперь точно подмывает себя проверить. И компанию подозрительную раньше бы за квартал обошел, но, ощущая в кармане холодную сталь, теперь шагаю напролом. Сам провоцирую, и даже раздражаюсь, что ничего не происходит. Так и шло день за днем. Только замечаю, страхи мои стали нарастать. В парке, как стемнеет, от каждого куста шарахаюсь, а ворона вспорхнет с ветки — хватаюсь за ствол. Можно закурить? — Я поставил перед ним пепельницу. — Ну, вот однажды, не выдержал, хорошо, в лесу был — открыл пальбу. Не помню, как расстрелял всю обойму, очнулся — вокруг птицы окровавленные крыльями о землю бьют. А я стою с пустым оружием, руки трясутся… Ствол я там же в лесу выбросил, но с тех пор меня преследуют страхи…» Так и вера — опасная вещь. Может, лучше ее и не иметь?»

«Выдумали?» — раскусил его тогда «Раскольников», которого еще не исключили из группы.

«Выдумал, — признался он. — Ну, так — к месту!»

«Ни хрена! К стволу привыкаешь, как к руке, попробуй, выброси. А вера, как дым, сегодня есть, завтра и след простыл».

Олег Держикрач хотел выставить свой пост заново, но, пока его перечитывал, передумал. Вместо этого он написал:

«Прощай, Великая Россия!

Страна рабов, страна рабов…

Вы — обойденные Мессией,

Вы — содержимое гробов!»

Саша Гребенча появился в группе под настоящей фамилией.

«Что таким скрывать, — набросилась на него «Степанида Пчель». — У них даже пол не определишь».

«Для мужчин я женщина, для женщин — мужчина», — прицепив смайлик, ответил Саша Гребенча.

«Бисексуальный, значит, — уточнила «Аделаида». — Только тебя нам здесь и не хватало!»

Саша Гребенча был не молод и не стар, он курил трубку, бомбардируя тонкими струями дыма низко висевшую люстру, чашку остывшего кофе и пепельницу для гостей, которые к нему не заходили уже много лет. Задумавшись, он кусал конец трубки или чесал им за ухом. Саша Гребенча был интернетовский блогер. Целыми днями он вращался на ввинченном в пол табурете, стучал по клавиатуре, отправляя сообщения в разные группы, где состоял, пытаясь разобраться, кто такой человек. «Человек, — думал он, — человек, человек…» В своем блоге Саша Гребенча рассуждал о жизни и смерти, откликался на мировые события, его отличала искренность, прямота и трезвомыслие, но подписчиков у него было раз-два, и обчелся. В группу Олега Держикрача Саша заходил неохотно, он не мог разделить царившего там пессимизма, считая, что появиться на свет — редкостное везение. В этом он находил общий язык с «Ульяной Гроховец».

«Есть какая-то завораживающая тайна, которая делает жизнь прекрасной, — написал он. — Разгадывать ее, прикасаясь к миру с изнанки, ощущать его глубину, закрытую для поверхностного, скользящего взгляда. Разве не в этом смысл?»

«Жить прикольно, — согласилась она. — Умирать круто».

«Смысл в том, что в жизни нет никакого смысла, — охладил их «Иннокентий Скородум». — И тайны нет. Здесь окружает пустота, а впереди ожидает тьма. А все остальное выдумки. Я и сам написал много книг, увлекая туда, где сам не был, да и не хотел быть».

«Ну, какой смысл у программы! — подключился «Никита Мозырь». — В ней может быть заложена лишь иллюзия смысла, без которой прога дает сбой. Вот мы и мучаемся в отсутствии этой иллюзии».

А потом появился «Модэст Одинаров»:

«Саше Гребенча. По поводу изнанки мира. Вы абсолютно правы, жизнь — величайшая из тайн! В юности, когда я ехал на ночном поезде, то, глядя в окно, всегда представлял, как выскочив на ходу, бегу в темневшие вдоль дороги леса, стучусь в избы, таинственно мигавшие огоньками, а там — пьют вино, ведут разговоры и будут мне рады, как неожиданному гостю».

Полина Траговец писала правду. Когда в детстве мать возила ее к морю, она никак не могла уснуть, слушая в купе ее мерное сопение. Отодвинув занавеску, она прижималась лбом к холодному стеклу, и ее переполняли чувства, ей казалось, что мир, загадочный и таинственный, скоро подарит ей ключ к каждому своему уголку, в котором она будет счастлива.

«Телевизор молча смотрят, — обрезал «Модэста Одинарова» «Иннокентий Скородум». — Пьют водку, и дверь не откроют. А говорить с ними не о чем. Услышишь только то, что им Сидор Куляш приготовил. И потом, это для вас, пассажира, все вокруг было загадочно, а для машиниста? На одном и том же маршруте? Он, конечно, знает про него не больше вашего, но привык. Так и мы, повзрослев, привыкаем, выбора-то нет!»

«Все обыденно, — подключилась «Дама с @». — Но вера-то остается! Вера всегда при нас».

«Вера? Во что? В глубине мы все атеисты, иначе бы не так жили. Я и сам в юности стучался в сердца глаголом, а войдя в годы, понял, что можно кричать до хрипоты, но мир останется глух».

«Мир не однороден, — не успокаивалась «Дама с @». — Тот, в котором вы вращались, оказался глух. Но есть и другие люди, другие места, есть, наконец, церковь, куда вы ни ногой».

«Зачем она так? — смутился Авдей Каллистратов. — Сколько можно мстить». Он вспомнил их жизнь на даче, вспомнил Дашино белое платье, которое задиралось, когда он все сильнее толкал упрямые качели, и ему стало обидно за свою откровенность. Закрыв лицо руками, Авдей Каллистратов сидел перед экраном, на котором продолжалась переписка.

«Церковь? Этот христианский фан-клуб? — ехидничал «Никита Мозырь». — Похоже, вы, сударыня, сбрендили! Считать, что ее прихожане ближе к Христу, все равно, что думать, будто поклонники известного футболиста лучше других умеют забивать голы. Присмотритесь, на ее воротах проступает: «За царство небесное всех порублю, в царство небесное вход по рублю!»