Древо жизни - Генрих Эрлих

— Так расписаться надо, барышня.

— Книгу подсуньте под дверь.

— Так ведь толстая книга-то, не пролезет.

Сколько раз на протяжении моей долгой службы повторялся этот диалог! Я уж устал, да и скучно. Как видно, эти чувства прибавили моим словам убедительности, раздался скрежет отпираемого замка. Господи, когда же научатся?! Иные и не ждут никакой телеграммы, а все равно отпирают.

А вот обратно захлопывать не надо, да уж и поздно! В узкий просвет я увидел достаточно! Волосы у стриженой были гладко зачесаны назад, открывая уши и высокий для женщины лоб, светло-голубые глаза смотрели настороженно, брови были сурово нахмурены, на чистой белой коже лица играл легкий румянец, столь редкий для зимнего Петербурга, росточек маленький и конституция воробьиная, а в целом — известная мне личность, паршивая овца в нашем стаде, Перовская, блудная дочь бывшего губернатора Петербургской губернии.

— Позвольте! — строго сказал я, распахивая дверь и быстро входя в небольшую гостиную.

— По какому праву?! — возмущенно закричала девица.

— Это произвол! Кто вы такой? Как вы смеете?! — раздался откуда-то сбоку мужской голос.

«Это еще кто такой? — подумал я, поворачиваясь. — Ах да, братец!» Это был молодой, лет двадцати пяти мужчина с умным лицом, обрамленным небольшой бородкой. В противоположность хозяйке, облаченной в темное, чрезвычайно простое и неновое платье, одет молодой человек был очень прилично, даже изысканно. Недавно из-за границы, подумал я. Сам я, несмотря на настоятельные рекомендации врачей, никогда за границей не был, но людей, прибывших оттуда, определял безошибочно. Не спрашивайте как, сам не знаю, точно не по одежде, нас европейскими нарядами не удивить. Возможно, по какому особому выражению глаз, по развязности движений, еще Бог знает по чему, что постепенно сходило на нет за несколько недель пребывания в родной отчизне.

— Начальник сыскной полиции Санкт-Петербурга Иван Дмитриевич Путилин, — представился я с легким поклоном, — имею несколько вопросов к Софье Львовне, — я послал любезную улыбку барышне и вновь обернулся к мужчине: — С кем имею честь? Паспорт не спрашиваю, полагаю, он у вас на имя какого-нибудь Спиридона Поплавского, тверского мещанина.

— Морозов Николай Александрович, — соизволил буркнуть мужчина.

— Случаем, не по одному делу с Софьей Львовной проходили?

— Да, был осужден по процессу ста девяносто трех, — с вызовом сказал Морозов, — освобожден в прошлом году.

— Вот и прекрасно! А Софья Львовна, если мне память не изменяет, так и вовсе была по суду оправдана, так что претензий у меня к вам нет, у меня есть вопросы.

Ишь, как губки-то поджала, демонстрируя полное презрение к сатрапу, хоть и революционерка, а все же барышня, барышня! Ничего, разговорим.

— В народ изволили ходить? — как можно доброжелательнее спросил я.

— Вам, как начальнику сыскной полиции и жандарму, должно быть известно, что наша партия несколько лет назад отказалась от практики хождения в народ, как доказавшей свою бесперспективность!

Эка прорвало! Только вот оскорблять не надо, я к жандармам никакого отношения не имею. Я подавил в себе легкое раздражение и, с улыбкой вспомнив трескучие слова — наша партия, практика, бесперспективность, вновь настроил себя на добродушный лад.

— Разочаровались, значит, в народе?

Фунт презрения.

— Не хочет народ учиться?

— Не хочет!

— Агитаторов слушать не хочет.

— Не хочет!!

— Бунтовать не хочет…

— Не хочет!!!

Я рассмеялся, Морозов слегка улыбнулся, Перовская сидела с каменным лицом. Так нельзя, голубушка! У меня был небогатый опыт общения с революционерами, но я и раньше замечал, что все они напрочь лишены чувства юмора. Как будто вытравили в себе это чувство и дали обет не смеяться до победы их революции и установления всеобщего счастья. Какое, интересно, счастье могут установить такие люди? Счастья без веселья не бывает. А, может быть, и не вытравляли, может быть, они с рождения ущербные. Потому и идут в революцию. Уж больно серьезно они к ней относятся, забывая, что любое хорошее дело всегда сопровождается доброй шуткой и смехом. У народа бы, что ли, поучились, а то ходили-ходили да все зазря, главного-то и не поняли. Шутки шутками, а у меня расследование стоит, поэтому я сказал строго:

— Воля ваша, не хотите отвечать на вопросы здесь, будем разговаривать в части.

Фраза эта оказывает совершенно одинаковое действие на подозреваемых и благонадежных граждан, на либеральных деятелей, ратующих за соблюдение прав личности, и закоренелых злодеев. Революционеры тут не исключение, в чем я после ритуальных возгласов о полицейском произволе имел счастье убедиться.

Факт визита к князю Ш. Перовская поначалу отрицала, но более по привычке к запирательству на допросах. Потом признала и это, и то, что при уходе грозилась вернуться, не одна.

— С кем же и когда? — спросил я.

— Со мной, — подал голос Морозов, — а время должен был назначить князь на следующий день. Он из-за своей занятости всегда сам заранее назначал время.

— Так вы были знакомы с князем?

— Да, имел удовольствие дважды с ним беседовать.

— О революции? — сдерживая улыбку, спросил я.

— Скорее, о революциях, князь был прекрасным знатоком истории и все мои доводы разбивал историческими примерами. Он говорил настолько интересно, что я сам невольно увлекался и, забыв о цели своего визита, только слушал, лишь изредка позволяя себе вопросы. Поэтому Соня и хотела взять меня с собой, у нее разговоры с князем … не складывались.

— И о чем же вы говорили с князем, Софья Львовна? — я вновь обратился к Перовской.

— Я призывала князя отказаться от практики половинчатых реформ и перейти на сторону простого народа.

— Каких реформ, позвольте полюбопытствовать.

— Князь в своих поместьях завел школы для крестьянских детей, больницы, — принялся отвечать Морозов, — построил станции для всякого сельскохозяйственного инвентаря и машин, которые за мизерную плату давал в аренду крестьянам, покровительствовал ремеслам, имел несколько фабрик, так что крестьяне с его бывших земель никогда не ходили на заработки в столицы и крупные города, церкви новые строил, кабаки извел, — с усмешкой закончил он.

— По-моему, так очень здраво, — сказал я, — и крестьяне, полагаю, у него жили припеваючи. Зачем же от этого, по вашему выражению, отказываться?

— Это не решает главной задачи! — яростно вступила Перовская. — Более того, отвлекает крестьян от борьбы за общее дело!

Вот-те раз!

— А почему вы решили, что князь должен откликнуться на ваш призыв перейти на сторону простого народа? — с легкой иронией спросил я. — Князь и крестьянская революция — это, знаете ли, как-то…