Сестры зимнего леса - Рина Росснер

– Я всем расскажу, что в смерти Жени виновны вы, – в упор смотрю на Мирона, скрестив руки на груди.

– Так народ и поверит жидовке! – лыбится тот. – Вот уж насмешила так насмешила. Все вы, жиды, лгуны. Женя была несчастной заблудшей душой. Как и твоя сестрица. Мы к ним никоим боком. А насчёт девчонки поговори лучше со своими соплеменниками. Слыхал, вы, жиды, весьма изобретательны в использовании крови.

– Ах, ты, мамзер![52] – бросаюсь на него с кулаками.

Фёдор хватает меня за воротник, едва не повалив на землю.

– Грязная жидовка! – Он плюёт мне в лицо.

По моим щекам текут слёзы. Фёдор склоняется надо мной и шепчет в самое ухо:

– Найди меня попозже. Я помогу.

Во всеуслышание же произносит:

– Всё ваша жидовская шайка-лейка. Сестра-то твоя по красоте и уму стоит десятерых таких, как ты. Она не суёт свой нос, куда не просят.

Оттолкнув меня, Фёдор встаёт спиной к своим братьям.

Тяжело дыша, пячусь в полном недоумении. Наши с ним взгляды встречаются. «Найди меня», – одними губами повторяет он и вдруг похотливо облизывает губы, высунув длинный язык, точно хочет лизнуть меня. Братья дружно гогочут. Мирон фыркает и склабится.

Всю дорогу до дома Майзельсов я бегу сломя голову. Лицо горит от стыда, но в сердце теплится крохотная искорка надежды. Каким бы мерзким ни был этот Фёдор, я с ним встречусь. Если ему хоть что-то известно о болезни Лайи и смерти Жени, стоит рискнуть.

Врываюсь в кухню. При виде меня госпожа Майзельс раскрывает объятия, и я со слезами утопаю в её пышной груди.

– Либа, что случилось?

Пытаюсь выговорить хоть слово и не могу.

– Поплачь, мейделе, поплачь, сразу на сердце полегчает.

– Я их ненавижу! Ненавижу этих Ховлинов! Как их только земля носит? Они все юдофобы, все до единого. Пусть убираются туда, откуда они выползли. Они своим ядом весь город отравляют. Не желаю, чтобы Лайя около них крутилась!

– Ну, об этом тебе лучше поговорить с ней самой.

– Ещё неизвестно, встанет ли она на ноги… – шмыгаю носом.

– А ты сходи, проверь.

– Что?

– Лайя проснулась, ей лучше.

– Правда?

– Правда, правда, – улыбается госпожа Майзельс.

Утерев рукавом слёзы, вбегаю в гостиную:

– Лайя!

– Что, Либа? – слабым голосом откликается сестра.

– Ничего, всё хорошо, – киваю я.

– Как мы здесь очутились?

– Вчера я вышла проводить Довида и нечаянно задержалась, – беру Лайю за руку. – А когда вернулась, ты лежала на полу в обмороке. Вокруг летали перья. Ты что-нибудь помнишь?

– Нет. – Лайя задумчиво покусывает губы. – Помню, пить очень хотелось, и горло болело. Кажется, голова немного кружилась. Но, – она пожимает плечами, – теперь мне полегче.

– Я так счастлива, что ты пошла на поправку. Думаю, нам надо побыть у Майзельсов. Я должна с тобой поговорить, Лайя.

Слова звучат точь-в-точь как у матушки. Как бы мне хотелось, чтобы она сейчас была здесь! Мама знала бы, что делать.

– Майзельсы приглашают нас погостить у них до твоего выздоровления.

– Нет! – вскрикивает Лайя. – Я не могу. То есть мы же не можем… А что будет…

– За скотиной и домом присмотрит Довид. По-моему, нам с тобой лучше держаться оттуда подальше.

– Нет, Либа, мне нужно в лес. Нужно, и всё тут.

Она резко садится. Я никогда не видела её в таком возбуждении.

– Зачем? С Фёдором повидаться? Я тебе запрещаю. Слышала бы ты, что эти Ховлины мне сегодня наговорили!

– Ты не имеешь права мне запрещать. Ты мне не мать.

– А я тебе говорю, что больше ты с ним не увидишься. Он – гой, Лайя. Гой! Что скажут тятя с матушкой?

– Не твоё дело.

Поперхнувшись, она начинает кашлять, а мне становится стыдно, что накричала на сестру. Обнимаю её, целую в лоб.

– Сейчас принесу попить.

Приношу чашку чая, сажусь на край дивана, чтобы напоить, но Лайя бессильно лежит, глядя в окно. За стеклом тихо падает снег. О Фёдоре я не заговариваю. Просто глажу сестру по голове и сижу рядом.

Наступает время обеда. Лайю, обложив подушками и укутав одеялом, усаживают за стол вместе со всеми. Госпожа Майзельс сварила борщ с мясом. Вылавливаю из наваристой, ярко-красной от свёклы гущи кусочки разваренной говядины. «А ведь к такой жизни можно и привыкнуть», – думаю, поглядывая на Довида. Пожалуй, было бы хорошо зажить своим домом. Я очень люблю лес, но и в городе, оказывается, совсем неплохо. Даже болтливые местные кумушки, в сущности, довольно приятные люди. Просто с подозрением относятся к неизвестному, как и я сама, кстати…

Кошусь на Лайю. Снегопад кончился, и заглянувшее в окно солнце подчёркивает её бледность. Замечаю, что сестра не взяла в рот ни крошки. Качаю головой. В свете послеполуденного солнца мне вдруг становится ясно, что и этот гостеприимный дом, и эта семья слишком для нас хороши. Долго такая благодать не продлится.

После обеда Лайя возвращается на диван в гостиную. Подсаживаюсь к ней.

– Хочу домой, – шепчет она, накручивая на палец прядку волос и уставившись на лоскутное одеяло, покрывающее её колени.

– Знаю. Обещаю, мы скоро туда вернёмся, – отвечаю я, рассеянно похлопывая сестру по руке.

– Либа, мне не нравится взаперти, – с жаром продолжает она. – Я тут словно в клетке, дышать нечем.

– Лайюшка, ты ведь болеешь, сначала надо поправиться. Нельзя тебе сейчас на мороз.

– Как же всё болит. – Она мотает головой, пальцы лихорадочно перебирают волосы. – А что, если… что, если мне попробовать улететь? Вдруг это у меня растут крылья?

– Лайя, успокойся, я с тобой, я рядом. – Сглатываю комок в горле. – Ты научишься с собой управляться, вот увидишь. Мне тоже казалось, что я ни за что не научусь, а теперь получается всё лучше и лучше.

– Ты… меняешься? Хочешь сказать, уже оборачивалась?

– Не до конца, но была к этому очень близка. Прежде я ужасно боялась, а когда всё случилось, мне стало так хорошо. Будто на свободу вырвалась.

– Вот и я хочу, – тоненько говорит она.

– Понимаю. Всё у тебя впереди, надо только выздороветь. Я должна сказать тебе кое-что очень важное.

– Ты себе кого-то нашла? Тоже мне, секрет, – снисходительно произносит сестра.

– Послушай меня! – рявкаю я, неожиданно рассердившись на её беспечность.