История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х - начало 1990-х годов - Владимир Перхин

Организационные мероприятия власти были значительно разнообразнее. На первое место здесь нужно поставить переход оплаты труда колхозников на сдельную систему, – так называемые трудовые дни и трудовые книжки, – о них я мельком писал в очерке «В деревне». Население каждого колхоза было разбито на бригады, каждая бригада получила свой участок поля, свой инвентарь и свои специальные задания. Характерный штрих – и здесь не обошлось без «кулаков». Кулаки, т. е. наиболее работоспособная часть деревни, стали формироваться в свои, отдельные, «кулацкие» бригады, которые давали значительно большую выработку, чем остальные и которых потом раскулачивали обычным путем…

Каждый член такой бригады получает на руки трудовую книжку, в которую заносятся данные о его работе, штрафы, прогулы и прочее.

Одно время мне казалось, – как и многим другим, – что эта система внесет некоторое улучшение в работу колхозов. Крестьянство отнеслось к этой мере более или менее сочувственно. Я знавал колхозы, где эта система в первый же год ее существования дала почти утроение продукции. Это утроение нужно принять с некоторой оговоркой: с пяти-шести процентов довоенной производительности полей колхозы долезли до 15–20 %. Это преимущественно было в колхозах северного района – Карелия, Вологодская и Ярославская губернии. Под Москвой рост продуктивности был еще выше, – там действовал стимул близкого московского рынка, – и я знавал колхозы, давшие подъем продукции в десять раз… – от тех же 5–6 % до 50-60-ти. Но уже на следующей год все расчеты на сдельщину, на трудовые книжки, на «новую историческую эпоху в колхозной жизни», все они рухнули, погребая под собою последнее остатки крестьянского доверия к обещаниям власти.

Они рухнули прежде всего потому, что нормы оплаты сдельных работ – поскольку я знаю – не были выполнены нигде, ни в одном колхозе СССР. Повторилась обычная история: государство было не в состоянии выполнить своих обязательств перед крестьянством и оставить ему ту часть продукта, которая ему была твердо обещана. Новый стимул был подрезан в первый же год его существования. Психологическое значение этого факта было огромно.

С этим обстоятельством весьма путано и причудливо переплелось другое обстоятельство – техника учета работы. Для того, чтобы читателю стала ясна вся сложность этой техники, я попрошу его представить себе реальную обстановку среднего советского колхоза, т. е. средней русской деревни, – а эта деревня за время революции стала намного умнее, но не стала ни на копейку грамотнее.

В среднем колхозе – от пятисот до семисот рабочих. Книжки выдаются всем, включая сюда и детей от 8-10-ти летнего возраста. В каждой книжке и каждый день должны быть отмечены: количество произведенной работы, ее квалификация, ее срочность и срок ее выполнения, ее качество, сохранность скота, инвентаря, семян и прочего, огрехи, прогулы, штрафы, опоздания и т. д. Системы заполнения трудовых книжек менялись несколько раз. В самую упрощенную формулу подсчета «трудового дня» входило восемь переменных величин. Мне приходилось встречать результаты решения таких формул, где трудодень высчитывался с точностью до десятитысячных дробей: колхозница такая-то выработала за такой-то день 0,3295 трудодня…

Само собою разумеется, что все исходные величины такой формулы были произвольны: учет их не был под силу никакому контролю, точно так же, как подсчет суммарных результатов был не под силу никакой колхозной бухгалтерии, тем более, что системы менялись несколько раз и что учет приходилось перестраивать, так сказать, «на ходу». Всякий мужик, само собою разумеется, считал своим долгом протестовать против приписанного ему количества «трудодней»: «Иван работал похуже моего, а у него трудодней больше»; все мало-мальски грамотные в колхозе перебрасывались с полей в канцелярию; в целом ряде колхозов «административно-учетный аппарат» разбух до такой степени, что за бумагами сидело чуть ли не большее количество людей, чем оставалось на полях; районные власти обвиняли (и сажали) служащих в волоките и бюрократизме, колхозники – в путанице и произволе, но служащие были не при чем. Вся система вызывала необходимость чудовищного разбухания всяческого «контроля и учета» («социализм – есть учет»), чудовищной растраты человеческих и материальных ресурсов и в конце концов не приводила ни к чему: в конечном счете власть ни с какими трудоднями не посчиталась, и, как и раньше, просто напросто отобрала все, что можно было отобрать. Вся эта чудовищная машина контроля и учета оказалась и технически невыполнимой и практически бесцельной: никто не мог этого учета наладить и никто не посчитался с его результатами, каковы бы они ни были…

Сдельщина оказалась очередным провалом на пути организации коммунистического сельского хозяйства. От нее впрочем власть не отказалась точно так же, как она никогда не отказывается от своих целей и методов. Она только маневрирует. Система трудодней была упрощена и в значительной степени заменена повременной оплатой, с воздаянием за огрехи и прогулы не штрафами, а отсидкой, – отсидка же в бухгалтерском учете не нуждается, – и центр тяжести был перенесен на приусадебные участки.

Зарубежная печать склонна видеть в приусадебных участках еще один симптом какого-то нового поворота. Я не буду здесь говорить о «повороте», но эти участки – никакой не симптом. Их не было в первый год – два коллективизации, когда последняя казалась этаким зеркальным, асфальтированным шоссе на пути к окончательному социализму. Потом они стали возникать стихийно. Иногда власть их поощряла, иногда власть их ликвидировала. Белорусский Наркомзем сел in согроге в концлагерь за разбухание участков, Земотдел центральной промышленной области получил нагоняй за их ликвидацию… В Белоруссии их поприжали, под Москвой их расширили, на Дону и на Кубани не знали, что и делать. Под Москвой приусадебные участки были заняты огородными культурами в расчете на сбыт овощей в Москву и обмена их там на хлеб, что с ними стало в Белоруссии, я не знаю; на юге они превратились в своего рода миниатюрные поля. В Сибири, насколько я знаю, из них вообще ничего не вышло: в большинстве районов население предпочло вернуться к промыслам каменного века – силковой охоте (ружей нет) и к рыбной ловле.

Последними мероприятиями власть только зафиксировала то положение, которое на местах создалось уже давно.

В тех местах, где мне приходилось сталкиваться с приусадебными участками, в них поражало одно – необычайно высокий уровень сельскохозяйственной культуры. Я убежден в том, что именно здесь и лежит та «революция в сельском хозяйстве», которая решительно никем не была предусмотрена и которая окажет огромное влияние на судьбы будущей России.

Тот самый мужик, который до революции с таким скептицизмом относился к агрономической пропаганде старого правительства – «а мы, как деды делали», – проявил необычайный интерес к агротехнике. Работать так, как работали деды, было явственно невозможно: у дедов были десятины, у внуков остались сажени. Из этих саженей нужно было получить все, что только возможно под угрозой голодной смерти. Вековой агротехнический консерватизм деревни сразу взлетел в воздух. Всякого рода агрономическая литература, особенно дореволюционная, рассчитанная на индивидуальное хозяйство, получила необычайный спрос. На базарах в ЦЧО33 и на Украине мужики меняют последнюю картошку и последний хлеб на отдельные листки старых агрономических руководств.