Севастопология - Татьяна Хофман

Даже Гёте блистает слишком чисто. Онегин ещё выдерживал в качестве денди, а вот с Фаустом теперь всё. Из сегодняшнего взгляда на берлинское небо поэзия постыдна, так и навязывается на казнь. Буревестник без моря. При этом судьба-дыра окунула тебя в иностранный язык, в котором меньше возможностей для рифмования, чем в твоём родном. Там, во рву, в звериной клетке, среди возможностей и перед замком, искусство скалится и лает непринуждённо, без поводка».

Через три года в Германии ни акцента, ни ошибок посторонние не замечали. Мой немецкий, созданный из переводных английских и французских приключенческих книг, подражал окружающему немецкому языку – за исключением того предательского факта, что я слишком часто рассказывала о морских битвах и не говорила на берлинском диалекте. Сегодня я пишу с ошибками, всё иное кажется мне ошибочным: и пусть они тихонечко подкрадываются, я поглажу их по шерсти.

Может, я записалась на славистику для того, чтобы лично познакомиться с профессорами, с которыми в школьное время по случайности корреспондировала под именем брата – или во имя его. У одного из этих корифеев он провалил выпускной экзамен по литературоведению. У него же я позднее посещала семинар по Саше Соколову и писала о комизме шизофрении в Школе для дураков: исследовала следы того языкового мира, в котором пропадал мой брат, и, следовательно, сама заразилась. Так уж оно с чтением, оно ведёт лишь к недоразумениям; а письмо просто кричит вовне, без желания попасть в кого-то как такового.

Иногда я прошу этого пятиязычного гения о помощи в переводе – задание, для меня ещё сомнительнее и подозрительнее, чем чтение. Так мы взаимно поддерживаем наши высушенные субъектоскелеты, в поисках сути, в поисках вишни и персиков с настоящим вкусом. Так образовательные амбиции советской семьи приносят свои плоды. Большим кораблям – большое плавание, говорит он. И я привожу с собой на поездобаркасе шаланды, полные шоколадной кефали, в Веддинг для не евшего Вундеркинда.

Берлин, в первую очередь Восточный, мне был противен. Я знаю, я знаю. Я не смогла тогда среди отчаяния найти то очарование. Противень с блёклыми белыми булками на воде. На днях прокисшее молоко, было бы ты по-настоящему чёрным или белым. Но то фото было недо– и переосвещено, а наше стихотворение хотело всё же по-пионерски радостно звучать.

Свернувшееся содержимое молочного бидона, из которого не испечь ни блины, ни оладьи, ни сырники, потому что молоко было предварительно обработано, уже затянулось собственной историей. Так и должно быть, это наверняка вид политической субверсии и существенная составная часть чего-то очень классного – то, что русские не могут себе присвоить, может быть только хорошим. И вот они пришли! Даже если они уже не настоящие русские, здесь они таковыми станут. В первую очередь для осси они станут представителями Оси Зла, и – хотят они или нет – они становятся адресатами культурной макулатуры. Из неё они волей-неволей должны вытренировать мускулатуру, чтобы их не исшинковали в шредере.

Они провели свою жизнь в стране, которую они себе не выбирали. Из неё они не взяли с собой ничего в двух ГДР-овских чемоданах, коробке книг и нескольких жалобно-жалких детских вещах. Они повернулись к ней спиной и переехали в страну, какая нашлась, когда по причине нескольких предков вдруг получили небольшой выбор. Предков, которые ввиду антисемитизма в тех краях, где родились на свет – в Польше, Белоруссии, Украине, Туркменистане, – давно отмели всё, что могло их «выдать», и сами не придавали этому особого значения.

Обрыв наследования работает так успешно, что нет никакой семейной истории, которая передавалась бы из уст в уста (передавать – почти предать?), и, по идее, мне можно расслабиться: хватает других культурных обломков, в ту бочку мне лезть не стоит. Но стоит кому-то понадобиться – и вдруг я оказываюсь не та, что надо, и – чуешь или не чуешь историко-истерику вокруг – чужая, хоть тресни. Даже если думаешь, что едешь бронепоездом в правильном направлении да с верными, как я готова поверить, спутниками, и даже если вынуждена жить с тем, какими беспутными они могут оказаться. Хочу я того или нет, их сногсшибательные проекции опрокидывают меня в смолу, обваливают в перьях. Когда после этого я примеряю доспехи и наряд принцессы, то снова инсценирую в безмерно большом и распавшемся целом процесс любого подростка, будь он с краю, из Украины, или из середины мира русскости. Белая ворона имеет мало общего с раввинами.

Настигнутые приступом справедливости канцлера Коля, мои родители заново пересматривали своё прошлое, смеясь и ругаясь между собой: разом всплыло на поверхность, что теоретически оба – наполовину евреи, но практически это настолько и настолько долго не играло роли, что можно было заподозрить обоих в сокрытии правды друг от друга или в молчаливом согласии не будить спящую собаку. Индикатор советосемитизма: многонациональное государство превыше всего, но в квотах и анекдотах не на шутку одерживали верх славянские братские народы. В нашем случае след стигмы затруднял или препятствовал допущению к учёбе в университете. Не знаю, интересовались ли мои родители культурным следом. Возможно, этому было не время, и у них его не было. Главной задачей стало – собрать бумаги для заявления. Они говорили, что их предки перевернулись бы в гробу ввиду раскапывания корней: немецкое посольство хотело докопаться, сколько же в нас точно процентов еврейства, тогда как твои родители, как уже и их родители, оставили остатки ашке-сефардизма позади русско-советскости. Они ломали голову, как доказать – ввиду переписанных, потерянных и ненаписанных бумаг, – что они – если не в принципе, то хотя бы в сумме – в достаточной степени имеют еврейские корни для лучшего будущего их детей. Сокращённо лу-бу-де. Это блюдо мы подаём в Русскости под мелодию Ламбады круглый год – без проверки, что написано в графе «национальность».

Я прошла несколько кругов вокруг детского сада, размышляя над тем, что это значит – еврейство по документам, о котором никому ничего не говорить, ничего об этом не знать. Ничего не помогало, у меня не умещались в голове ритмы перемен. Оставалось единственной правдой: вокзалы, аэропорты, гавани – вот всё, за что могли ручаться граждане мира.

Мне было велено держать язык за зубами, я и держала, но не всегда, и к сожалению, к сожалению должна об этом запоздало пожалеть. Когда тебя расспрашивают, как и почему ты оказалась в хвалёной тевтонской стране, нет-нет да и скажешь, вместо того, чтобы ответить, что меня никто не спрашивал, а просто захватили с собой. Или приводишь этот бэкграунд в качестве защитного щита, чтоб отступились от своих предубеждений. В России отступаются, когда влюбляются, а в Германии минута молчания может затянуться навсегда, как и вера в то, что я религиозна, потому что некорректно считать еврейство чем-нибудь другим, чем верой. Наверное, политкорректно, что звонят колокола тревоги. А ещё вернее будет от греха герметично прикрыть этот слой, погружаясь в покой.

Я тревожусь за моё воспоминание, а оно подсказывает, что отец несколько раз ездил в Киев к некоему господину Шацу за подтверждением, что этнически мы достаточно состоятельны. Я слышала шутку, мол, немецкое посольство в духе возмещения вины воспользуется теми же доказательствами, какие действовали в Третьем Рейхе. Я рассмеялась, когда мои родители дали мне с собой при отъезде из Германии кой-какие документы, надёжно сберегаемые, в том числе два свидетельства о рождении. В одном в строке национальность стоит «русская», документ для внутренних дел. В другом национальность – еврейка. Мой первый загранпаспорт. Ирония судьбы, как говорят.