Следующий год в Гаване - Шанель Клитон

– Но какой ценой? – спрашиваю я.

– Жизнь не становится ужасной в один миг, – отвечает она. – Жизнь ухудшается постепенно, и люди зачастую не понимают, насколько все плохо, пока не становится слишком поздно. Фидель клялся всем подряд, что он не коммунист. Говорил, что борется за демократию. Некоторые ему поверили. А некоторые нет.

– А вы?

– Поверила ли я Фиделю и поддерживала ли я его?

Я киваю.

– Нет. Но что я тогда знала о политике? И какое мне было до нее дело? Я жила в мире, наполненном праздниками, балами и вечеринками. Я проводила дни, отдыхая у бассейна с друзьями и совершая покупки очередных шляп и платьев. Мне не было никакого дела ни до Батисты, ни до Фиделя. Но когда Батиста бежал из страны, мне стало не все равно. До этого момента в нашем доме о революции между собой шептались родители, а после побега Батисты о ней стали говорить за обеденным столом.

– Ваши родители подумывали о том, чтобы уехать?

– Сначала они хотели, но потом отказались от этой идеи. Они были убеждены, что кубинцы придут в себя и Фидель падет. Отец говорил, что это только вопрос времени.

Взгляд Анны скользит по комнате, которая явно переживает тяжелые времена. Сохранившиеся следы былого величия – яркое напоминание о том, чего лишилась ее семья.

– Никто и не предполагал, что все зайдет так далеко. Мы думали, что Батиста – это худшее, что могло с нами случиться, но, когда Фидель национализировал компании по производству рома, все стало рушиться. – Она делает еще один глоток кофе, а ее взгляд смотрит в никуда. – Однажды они пришли к нам домой с письмом, в котором говорилось, что компания теперь принадлежит кубинскому правительству. Вот так. Одного листка бумаги оказалось достаточным, чтобы отобрать у нас то, что создавалось веками.

– Мне очень жаль, простите.

Я даже не знаю, почему и за что я приношу извинения. Возможно потому, что Пересы сумели сохранить свое семейное наследие – или по крайней мере создать новое, – в то время как Анна лишилась всего.

– Много времени прошло с тех пор, – отвечает Анна. – Тогда мы ничего не смогли сделать. Мои родители покинули Кубу спустя полгода. Больше я их никогда не видела. На протяжении многих лет мы поддерживали связь, как могли, но это были совсем другие отношения.

Несмотря на то, что после революции подобное было обычным явлением, мне сложно представить, каково это – быть разлученной со своей семьей в такой момент. После прихода к власти Фиделя на Кубе не осталось ни одного Переса. Мы все отправились в Соединенные Штаты и обосновались в Майами и Палм-Бич. Мы слились с этими местами, переодевшись в рубашки поло и платья с яркими принтами.

– Если вы не возражаете, я задам еще один вопрос.

– Ты хочешь знать, почему я осталась?

Я киваю.

– Так распорядилась жизнь. Вначале мы планировали воссоединиться в Соединенных Штатах, но мой муж не хотел уезжать. Он был фотографом и сделал много снимков Фиделя и людей из его окружения. Для него это была возможность увидеть революцию вблизи, увидеть, как живут люди, которым удалось взлететь на самую вершину. Его, как художника, это очень вдохновляло.

Она делает еще один глоток кофе.

– Я была молода. Я не осознавала, какими будут последствия моего решения остаться. Не хотела оставлять его одного. Я забеременела, у нас родился ребенок, и мы начали строить здесь свою жизнь, пускать корни в хрупкую землю. Беда заключается в том, что ты не сразу замечаешь происходящее. Износилась пара обуви, но в запасе есть еще одна. У твоего мужа был долгий рабочий день, тебе нужно кормить ребенка и не хочется ни о чем задумываться. Когда износилась еще одна пара, то это уже воспринимается как естественный ход жизни. На мгновение ты расстраиваешься, потому что износились уже две пары, но тебе некогда об этом думать. Ты должна приготовить ужин, а когда ты берешь свою продовольственную карточку, то обнаруживаешь, что у них снова нет ни молока, ни курицы. Разве ты будешь беспокоиться о туфлях? И так продолжается до тех пор, пока ты не осознаешь, что у тебя осталась последняя обувь – дырявая, грязная, подошва разваливается и в ней постоянно натирает ноги. Когда тебе, наконец, удается купить новую, ты испытываешь такое ошеломительное облегчение, что уже и не помнишь о том, что когда-то у тебя было двадцать пар туфель и ты жила, как королева, а теперь тебе приходится ползать на коленях, борясь за каждую копейку. Кто-то скажет, что наступило время высшей справедливости. Когда-то у нас было все, в то время как у большинства кубинцев не было ничего. Фидель отнял у нас все, так что теперь ни у кого ничего нет. Мы все стали равны.

– За исключением Фиделя, который жил, как король, – вставляет Луис, проскальзывая на свободное место рядом со мной, словно не замечая моего присутствия. – И не только он, но и приближенная к нему верхушка, которая продолжает жить в роскоши.

Интересно, он давно тут стоял?

Луис закуривает сигару, знакомый запах наполняет воздух. Отец ненавидел Кастро, но его ненависть не распространялась на дорогие сигары, которые он контрабандой ввозил в Соединенные Штаты.

– Все животные равны, но некоторые более равны, чем другие, – произношу я.

Луис наклоняет голову в мою сторону.

– Это цитата из «Скотного двора»?

В его взгляде читается намек на восхищение, но он сопровождается тем же снисходительным отношением, к которому я уже привыкла.

Я заставляю себя улыбнуться в ответ. Я стараюсь говорить так, чтобы мой голос звучал как обычно. Я не хочу, чтобы стало заметным мое волнение, вызванное его присутствием. Я не хочу, чтобы кто-то обратил внимание на то, как на его появление реагирует мое тело. Я не могу смириться с тем, что такие сильные эмоции во мне вызывает несвободный мужчина.

Из кухни доносится голос, зовущий Анну. Она приносит извинения и уходит, оставляя нас одних. Звенящая тишина наполняет комнату, и мне становится не по себе.

– Значит, ты читала Оруэлла? – спрашивает Луис после затянувшейся паузы.

Я пожимаю плечами.

– Да. И я удивлена, что ты его читал.

– Но почему же? Потому что я живу в коммунистическом раю? – На его губах играет улыбка.

Игривая версия Луиса для меня, пожалуй, наиболее опасна. Я делаю глубокий вдох.

– Почти. В Соединенных Штатах постоянно говорят о том, что на Кубе жесткая цензура и нехватка ресурсов.

– Я уверен, что эта ситуация удобна для обеих сторон, – говорит он. – Коммунизм – это зло и тому подобное. А проблему дефицита ресурсов наше правительство использует для того, чтобы продвигать идею равенства. Людям внушается, что у них есть то же самое, что и у их соседа, пусть даже этот сосед – высокопоставленный правительственный чиновник, который привозит предметы роскоши из-за границы.

С каждым словом тон его голоса повышается.

Меня восхищает то, с какой уверенностью он произносит последние слова. Сердце мое бешено колотится.