Мое сердце и другие черные дыры - Жасмин Варга

– И?

– Оставил телефон – кому позвонить, чтобы узнать про папу.

Роман опускает глаза, не выпуская моей руки:

– Возможно, у нас уже не будет времени съездить к нему до того, как…

– Я знаю, но… – запнувшись, я делаю глубокий вдох, заполняя легкие холодным весенним воздухом. – По поводу прошедшей ночи. Я знаю, ты велел мне не вестись на это, не позволять ей ничего менять. И, может, она ничего, собственно, и не изменила, но я начинаю думать, что нам нужно остановиться и, наверное, как следует подумать… обо всем. Пересмотреть все.

Я утыкаюсь взглядом в его руки.

Он отпускает меня и отстраняется. Я резко втягиваю воздух.

– Слушай, я понимаю: глупо вышло. Но просто ты… ты… ты… – он фыркает, как глохнущий двигатель.

– Я – кто?

– Ты – это ты. Ты понимаешь. Ты все понимаешь. Тебя гложет печаль, как и меня, и – как бы гнетуще это ни звучало – это прекрасно, – Роман гладит меня по лицу, поправляет волосы. – Ты – словно пасмурное небо: красива, даже несмотря на то, что не хочешь быть красивой.

Он ошибается. Не в том дело, что я не хочу, – я не могу быть красивой лишь потому, что была слишком раздавлена печалью и тоской. Замерзший Робот как никто должен знать, что в печали нет ничего прекрасного, или привлекательного, или очаровательного. Тоска безобразна, и те, кто думает иначе, просто ничего не понимают. Думаю, Роман хочет сказать, что он и я безобразны одинаково и в этом есть что-то знакомое, привычное, утешительное. Но утешительное – не синоним красивого.

Я вспоминаю его рисунок. Та девушка сияла красотой не из-за серого неба, а из-за светившейся в ней надежды.

И я больше не хочу, чтобы мы были одинаково безобразны. Не хочу оставаться хмурым небом. Хочу, чтобы мы отыскали надежду. Вместе. Отворачиваюсь от Робота, пряча слезы. После нескольких секунд молчания встаю и отряхиваюсь от пыли.

– Пора ехать.

– Айзел, – настаивает он, – нам надо об этом поговорить.

– Да. Просто я не знаю, что сказать.

Он стискивает мою руку, и все, что я могу, – это сжать его пальцы в ответ. Я ужасно боюсь его отпустить. Потерять его.

Осталось 7 дней

Проведя за рулем около часа, по указателю перед съездом с шоссе я сворачиваю к маленькой кафешке. Роман, проспавший всю дорогу, медленно разлепляет глаза, когда я заезжаю на парковку:

– Где мы?

– Я подумала, лучше покормить тебя, перед тем как сдавать мамочке.

Он улыбается мне своей слабой улыбкой, и при виде нее у меня сжимается сердце от боли, поэтому я отворачиваюсь и смотрю в лобовое стекло. Пошел дождь, а вдалеке даже слышатся раскаты грома.

– Хорошая мысль. Ты права: мама придет в бешенство, если я заявлюсь в таком состоянии. – Роман выходит из машины. – И ты перестанешь быть Святой Айзел.

Перестану, если позволю тебе спрыгнуть с Крествилль-Пойнта. Я прикусываю нижнюю губу. Роман не обращает внимания на дождь, заливающий наши лица, волосы, одежду.

Мы медленно идем в кафешку и усаживаемся подальше от входа. Он читает меню, а я ловлю себя на том, что смотрю на Романа. Он замечает мой взгляд, и я опускаю глаза, снова и снова изучая небогатый список омлетов, притворяясь, будто мучительно выбираю между юго-западным и флорентийским.

Уверившись, что он не обращает на меня внимания, снова украдкой гляжу на него: футболка промокла, волосы тоже, капельки воды блестят на лбу. Дождь сделал его моложе, живее: щеки разрумянились, кожа приобрела здоровый цвет. В голову приходит другой «водный» сюжет: как бы он выглядел после прыжка с Крествилль-Пойнта – бледно-розовые губы посинели, блестящая кожа стала невыносимо бледной. Интересно, чувствуем ли мы такие превращения, слышим ли, как наша кинетическая энергия со свистом уходит в ничто? И какие звуки сопровождают это превращение – симфония или пронзительные крики отчаяния? Я не знаю ответов на эти вопросы и больше не стремлюсь их знать и не хочу, чтобы Роман нашел свой ответ.

Снова пялюсь в меню, не в состоянии думать о еде. Подошедшая официантка принимает заказ: яичница из двух яиц, бекон, картофельные оладьи и тарелочка халапеньо для Романа и флорентийский омлет для меня. Женщина – почти ровесница моей мамы, но на руках больше морщин, а лицо круглее. Волосы явно крашеные – видны темные корни, которые кажутся жирными и давно не мытыми.

– Отличный выбор, – улыбается она, чиркая в блокноте. Глядя на нас поверх него, добавляет с еще более широкой улыбкой: – Вы такая прекрасная пара. Впрочем, думаю, вам это часто говорят. Скоро ваш заказ будет готов.

Не успеваем мы поправить ее, как она уже уходит. Я ковыряю лопнувшее сиденье дивана с вылезающим наружу наполнителем.

– Ты тоже можешь улыбаться, Айзел, – объявляет Роман. – Она считает нас прекрасной парой.

– Да, мы – прекрасная пара. – Я гляжу прямо на него, и он поспешно отводит глаза.

Официантка возвращается быстрее, чем я предполагала, – это вызывает подозрения в сомнительном происхождении еды. С другой стороны, мы решили позавтракать в захудалом придорожном кафе самой глухой части Кентукки, так что думаю, с качеством местной пищи и так все понятно.

У меня нет аппетита, поэтому я просто гоняю омлет по тарелке, оставляя вилкой черточки на матовой белизне. Роман, напротив, набивает рот беконом с громким торопливым чавканьем. Забавно, что даже неприятные вещи кажутся милыми и трогательными, если человек тебе симпатичен.

Ненавижу это. И не понимаю, как он может есть с таким аппетитом после всего случившегося. Он что, совсем забыл наш спор в кемпинге? Забыл, что до седьмого апреля осталась всего неделя?

– Можно тебя спросить? – говорит Роман, на мгновение прекращая жевать. Он уже перешел к яичнице, вывалив на нее халапеньо. Перчики он забрасывает в рот и с хлюпаньем высасывает их содержимое.

– Конечно. – Я отпиваю глоток водопроводной воды, которую принесла официантка.

– Когда ты расскажешь мне, что же совершил твой отец? Ты только и сказала, что он в тюрьме…

Я молчу, несколько мгновений изучая лицо Романа. Его ореховые глаза, как только он начал есть, снова заблестели и кажутся неподдельно заинтересованными. Я опускаю голову к металлическому столику, чтобы не встречаться с ним взглядом. Меня разрывает от искушения воспользоваться его любопытством и наконец-то выложить ему все. Как бы меня это ни пугало, мне нравится думать, что он поймет. Автор того наброска должен понять.

– Значит ли твое молчание, что ты мне не расскажешь?

Я не смотрю на него – не могу. Закрываю глаза и напеваю себе под нос популярную песенку. Когда я добираюсь до той части, где ноты набирают ход и, кажется, летят к какой-то своей цели, у меня появляется идея. Подняв голову, я смотрю ему прямо в глаза.