Мое сердце и другие черные дыры - Жасмин Варга

– Прости, – говорит он, убирая руку с моей спины и пряча ее в карман.

– Нет, это не из-за тебя.

– Ты птиц испугалась?

Мне хочется сказать ему, что теперь меня пугает буквально все, но я сдерживаюсь, а Роман пускается в разглагольствования о безобидности птиц. Он пьет все больше, я пытаюсь не отставать, но у меня кружится голова и слипаются веки.

Поворачиваюсь на бок, лицом к нему. Костер еще не потух, и тени от завитков дыма отплясывают на его щеке. Он в одиночку потягивает вино, и я понимаю: мне надо сказать что-то, чтобы он понял, что я чувствую, но меня и так уже покачивает, и я не хочу, чтобы стало еще хуже.

– А знаешь, я тоже боюсь, – наконец произносит он. Я чувствую винный запах его близкого дыхания. – Но и предвкушаю тоже.

Я крепко зажмуриваюсь, голова будто плывет куда-то.

– Ты когда-нибудь слышал о теории относительности Эйнштейна?

Он делает еще один глоток:

– Опять ты со своей физикой. Ты настоящий «ботан».

– Всегда думала: чтобы тебя считали «ботаном», нужно быть умной.

Он сдвигает брови на переносице:

– А ты и есть очень умная.

– Просто умело притворяюсь, – подмигиваю я, приподнимаясь и наливая себе еще вина.

– Ну, расскажи о ней.

– О теории? – Вино стало менее кислым. То ли я к нему привыкаю, то ли мои вкусовые рецепторы уже пьяные в хлам. Впрочем, я даже не знаю, могут ли они пьянеть.

– Да, о теории Эйнштейна. О твоей «ботанской» теории, – он говорит нечетко, смазывая слова. Это прикольно, но немного пугает.

– Ты знаешь, что у него их две: специальная и общая теория относительности?

Роман трясет головой:

– Ни фига не знаю про твоего Эйнштейна. И, честно говоря, если бы не ты, я бы об этом старике и не думал.

– Так это я заставила тебя размышлять об Эйнштейне? – прикусываю ободок стаканчика.

Опять эта его полуулыбка, но сейчас она такая ласковая и добрая.

– Как же мне не думать о том, о чем и ты? Нас теперь слишком много всего связывает.

Я не сразу понимаю, что улыбаюсь, – щеки растягиваются, вызывая давно забытые ощущения. Кажется, что в комнате, годами не видевшей света, внезапно выломали все ставни. Ничего не могу поделать: улыбка на моем лице все ширится и ширится. Это самое чудесное, что я слышала от Романа. Черт, это самое чудесное, что я вообще слышала за последние три года.

– Я сделал тебя счастливой, – тяжело вздыхает он.

– Да.

Он трясет головой и закрывает глаза, раскачиваясь туда-сюда, как пластмассовые фигурки танцорок хулы{ Хула – танец жителей Гавайских островов. Его исполнители плавно и ритмично покачивают бедрами в такт музыке. – Прим. ред.}, которые водители ставят на приборную панель.

– Что? – спрашиваю я, поглаживая его по плечу.

– Я не должен делать тебя счастливой. Мы не можем позволить себе делать друг друга счастливыми.

Мне требуется время, чтобы расшифровать его сбивчивую, нечеткую речь. Я наклоняюсь к нему:

– Это было бы так плохо?

Он открывает слипающиеся глаза – яркие, лучистые и в то же время бледные, водянистые:

– Это бы все испортило.

У меня уходит секунда, чтобы вновь обрести опору. Я подбираю прутик и вожу им по траве:

– Но на ярмарке ты говорил, что когда я рассказываю о физике, ты счастлив и, возможно…

Он поднимает руки, останавливая меня:

– Это ни на что не влияет. – Замерзший Робот показывает на меня, потом на себя. – Не должно влиять. Это все временное.

Я замечаю, что его зрачки расширены, а под глазами легли красные полукружья. Сколько же он выпил…

– Айзел, – он стискивает мои ладони, – я понимаю, все так запутано. Мы в странном, бестолковом положении, но мы не можем позволить, чтобы оно одурачило нас.

Я пытаюсь вырвать руки, но он не выпускает их, крепко вцепившись в костяшки моих пальцев.

– В каком положении?

– В положении партнеров по самоубийству. Это сближает нас, и, конечно, дальше подключается химия.

– Химия? – Я не могу не рассмеяться.

– Ладно, наука – это по твоей части.

Он наклоняется ко мне, упираясь носом в мой нос, и я чувствую, как его ресницы трепещут на моей коже. Я чуть приподнимаю голову, и наши губы соприкасаются. Немного неловко, но и прекрасно. В голове стучит: «Мы целуемся, я целую Замерзшего Робота, мы целуемся».

Я отвечаю на нежные движения его губ, стараясь не думать, правильно или неправильно я это делаю. Сердце отчаянно колотится – кажется, это означает, что мне нравится. Надеюсь, его сердце бьется так же сильно. Знаю, знаю: люди целовались от начала времен, но прямо сейчас, в этот миг, поцелуй – тайна, открытая только нам с Романом.

Через несколько мгновений, которые одновременно кажутся секундой и столетием, он медленно отрывается от меня, бережно убирая прядку волос с моей щеки.

– Между нами есть химия, – шепчет он.

Я снова улыбаюсь ему. Уже второй раз. И когда это вошло в привычку?

– Думаю, да. – Сделав глубокий вдох, я чувствую, что воздух теперь пахнет не дымом костра, а молодой травой и первыми цветами. В голове раздается тихий мелодичный звук, едва знакомый, – кажется, он напоминает звон монеток, кидаемых в фонтан: шелестящее звяканье отчаянных желаний.

Роман утыкается лицом мне в шею, и я стараюсь расслабиться, притвориться, что так все и должно быть. Потом он обнимает меня и тянет к себе, на землю. Мы молча лежим в темноте в нескольких метрах от палатки, я прижимаюсь к нему спиной, его сильные руки на моей талии. Никогда еще я не ощущала так остро, что состою из костей и плоти, – я почти чувствую, как кости тянутся к коже, изнывая от желания приблизиться к нему еще хоть немного.

Внезапно он шепчет:

– Однако это не может ничего изменить.

Я выгибаюсь, плотнее прижимаюсь к Роману и чувствую биение его сердца – дико, отчаянно живое. Под ложечкой распространяется жжение, но это не черный слизняк, пожиравший мое счастье. Там, где раньше была только невыносимая тяжесть, надувается легкий пузырь, и мне кажется, моя потенциальная энергия во что-то превращается. Перед глазами встает картина, как я документирую этот процесс, словно настоящий ученый в лаборатории. Вся моя жизнь представляется мне каким-то экспериментом.

– Айзел, – шепчет он, крепко прижимая к себе, и дует мне в волосы, – ты же знаешь: это ничего не может изменить. Такое счастье – это обман, мимолетная иллюзия. Нам нельзя забывать, что мы хотим умереть. Мне нужно вспомнить о Мэдди. А тебе – вспомнить свои причины.