Воспоминания ангела-хранителя - Виллем Фредерик Херманс

– Но мой брат же не британский агент? Смех, да и только.

– Твой брат, насколько я знаю, художник?

– Да.

– М-да. Почему его имя в списке, не понимаю. Похоже, немцы знали, что все эти люди действуют в нашей стране, иначе почему бы стали составлять такой список.

Бёмер говорил и говорил. Защищал нидерландское правительство и нидерландскую политику нейтралитета. Подчеркивал, что Нидерланды оставались нейтральными до последнего, причем, как выяснилось, себе во вред. То, что в стране действовали английские агенты, ничего не доказывает.

– Разве мы могли помешать англичанам высадить на нашу территорию пару-другую своих людей? Что мы могли сделать, чтобы этому помешать? Мы, как выясняется, не могли помешать даже немцам высадить тут своих людей. Уже один этот список – доказательство, что у немцев здесь есть свои люди.

– Согласен, – сказал Альберехт, – но и наша собственная разведслужба наверняка знала о здешних английских агентах. Иначе как они поняли, по какому принципу эти фамилии включены в немецкий Fahndungsliste?

– Я выскажу эту мысль моему знакомому, – сказал Бёмер, – когда увижу его в следующий раз. Но боюсь, нам это не много даст.

Так они и беседовали еще минут пятнадцать. Но внутри Альберехта в это время снова зазвучал голос черта. «Может быть, там перепутали инициал, – сказал черт, – может быть, в список включили не Ренсе, а тебя самого. А если это так, если гестапо разыскивает не его, а тебя, то тебе будет нетрудно получить официальное разрешение уехать в Англию. Вот это была бы удача!»

– Постарайся, пожалуйста, раздобыть копию списка, – сказал Альберехт. – Возможно, мы еще успеем помочь моему брату уехать из Нидерландов. Но для этого необходимы доказательства. На слухи нельзя полагаться.

РЕНСЕ жил на улице, где проезжало так мало машин, что проезжую часть еще не заасфальтировали и она была вымощена неровной, там и сям провалившейся клинкерной плиткой. Визит к Ренсе всегда начинался с тряски и характерного звука шин по такому покрытию, пока машина не останавливалась.

Тем самым усиливалось впечатление тяжелой и убогой жизни, которое производила эта пустынная и неприглядная улица.

«Быть моим братом Ренсе, – размышлял Альберехт, – это значит трястись по щербатой мостовой на двадцатилетнем “фордике” всякий раз, когда ты едешь из дома или домой».

Эта мысль всегда посещала его, когда он ехал к Ренсе.

Он неизменно парковался позади его «форда», единственной машины на этой части улицы. У других здешних обитателей машин не было, что в ту пору в подобных районах считалось само собой разумеющимся.

Альберехт вышел из машины и осмотрелся. Все здесь выглядело так же безотрадно, как и в мирное время. Только большинство окон были заклеены крест-накрест полосками бумаги. Благодаря этому стекло не треснет, если поблизости разорвется бомба, так писали в газетах.

– Твой брат, – сказал я Альберехту, пока он нажимал на кнопку звонка, – твой презираемый всеми брат сейчас тебя, возможно, спасет.

Дверь открылась, Альберехт вошел и увидел наверху лестницы Паулу в длинном халате.

– Это ты? – крикнула ему Паула.

«Задавая вопрос, – подумал Альберехт, – она сразу же утверждает, что это я, а на самом деле предпочла бы посомневаться, если бы имела такую возможность».

Альберехт не знал, что ответить, и начал подниматься по лестнице.

– Неблагодарный, – сказал я, – ты не думаешь, что лучше бы тебе не подниматься по этой лестнице?

Мы с чертом оба читали его мысли: он умирал от любви к брату.

– Ты чокнулся, – сказал черт. – Даже если Ренсе действительно внесен в список, тебе не будет никакого прока от того, что ты ему об этом расскажешь. Единственное, что для тебя важно, это вместе с ним прийти к выводу, что гестапо, возможно, ищет не его, а тебя. Лучше оставь Ренсе в неведении.

– Как это оставить Ренсе в неведении? – сказал я. – Если в списке имеется в виду все-таки Ренсе, а не ты… Что ты будешь испытывать, если не предупредишь и с ним что-то случится?

«Подумать страшно», – размышлял он, поднимаясь все выше и выше по крутой лестнице, где пахло сухим кокосовым волокном.

– Мы решили прилечь отдохнуть, – рассказывала тем временем Паула. – Мы еще вообще не спали. А ты как и что?

Когда Альберехт наконец добрался до лестничной площадки, на которой стояла Паула, она спросила:

– Ты не в Англии?

Дурацкий вопрос, если воспринимать его буквально. Но его можно понять и как смягченный вариант нескромного вопроса: ты все еще здесь? Почему же ты до сих пор не уехал в Англию?

Альберехт прикинулся дурачком и молча покачал головой.

– Это правда, – спросила Паула, – что Пятая колонна отравила водопровод?

– Ничего не знаю.

Альберехт повесил шляпу на вешалку.

– Ренсе! – крикнула Паула. – Это все чушь! Вода в кране не отравлена! Так говорит Берт!

Ренсе вышел из спальни с бутылкой пива в руке, в пижаме. Он ступал по полу босыми красными ногами, верх и брюки пижамы не подходили друг к другу.

– Ренсе, – сказал Альберехт, – я…

– Вода в кране не отравлена! – сердито крикнула Паула. – И это последняя бутылка пива, которую ты пьешь. Понял?

– Не ссорьтесь, – сказал Альберехт, входя в гостиную, – у меня не слишком хорошие новости.

Его принялась обнюхивать собака средних размеров, с проплешиной на спине.

На полу гостиной лежал линолеум, кое-где проносившийся и повсеместно со стершимся рисунком. Ковра не было. Три плетеных стула. На окнах нет занавесок. На каминной полке черного мрамора стояла конструкция из обмакнутых в кобальтовую синюю краску губок, прикрепленных железной проволокой к деревянным основаниям. На стенах висели те же картины, что и всегда. Две синие и одна розовая. Картины были примерно полтора метра высотой и метр шириной. Краска на них лежала идеально ровно. Матовая, глубокого синего цвета. Кобальтово-синего. Вообще-то Ренсе мог бы, неизменно думал Альберехт при виде этих картин, просто-напросто купить штуку синей холстины для тентов, разрезать ее на куски и натянуть на окна.

Эти картины созданы, разумеется, иным способом. Как и все картины на свете, они когда-то были белым полотном. Ренсе собственноручно покрасил холст синей краской, когда в его творчестве наступил синий период. А розовую картину он написал в свой розовый период.

Альберехт, немного наклонившись, держал руку на голове у собаки, как бы ища у нее поддержки.

– Расскажу-ка я все сразу, – сказал он. – Помните первую воздушную тревогу, сегодня рано утром?

– Слушай, Пузик, присядь-ка для начала, – сказал Ренсе и указал на один из плетеных стульев посреди комнаты. – Располагайся поудобнее, не так уж часто ты у нас бываешь.