Расколотый разум - Элис Лаплант

Наконец она говорит, растягивая слова:

– У моей партнерши был Альцгеймер. Ранний. Она была гораздо моложе вас – ей было всего сорок пять.

Мне сложно уследить за ходом ее мыслей. Но я понимаю, что она чувствует, и киваю.

– Людям кажется, что Альцгеймер – это просто когда ты забываешь ключи. Или названия вещей. Но личность тоже меняется. Настроение скачет. Появляется враждебность и даже акты насилия. Даже у самого чуткого человека на свете. Ты теряешь человека, которого любил. И остаешься с его оболочкой. – Она замолкает на секунду. – Вы понимаете, о чем я?

Я киваю:

– Моя мать. Все ждут, что ты будешь их любить и дальше, когда их уже на самом деле нет. Полагается быть терпеливым. Это ждут не другие. Этого ожидаешь ты сам. А ты думаешь, скорее бы все это закончилось.

Она тянется и берет меня за запястье, нежно приподнимает мою руку. Это жест сочувствия, без малейшей силы. Мы обе какое-то время смотрим на наши руки, а потом она, столь же нежно, опускает мою ладонь мне на колени.

– Это разбило мне сердце. А сейчас каким-то образом ты его снова разбиваешь. – Еще одна пауза.

Затем она уходит, так же неожиданно, как пришла.

* * *

Темная ночь. Фигуры появляются и покачиваются в тенях, шевелясь вне моего поля зрения. Очень темная ночь, и мне нужно встать, двигаться, но меня держат, руки и ноги накрепко привязаны к кровати.

Я ухожу в себя. Я использую всю свою силу воли, чтобы оказаться где-то не здесь. В моей голове вертится колесо Фортуны, я затаила дыхание и жду, что же случится. Наслаждения и опасности, подстерегающие путешественника во времени.

Так я оказываюсь на пороге своего дома с младенцем, орущим от боли. Я тут же понимаю, когда и где я нахожусь. Я второй раз стала матерью. Мне сорок один, ей – месяц от роду. Она рыдает половину своей жизни. Каждый день с трех часов дня до полуночи. Колики. Необъяснимый плач маленького ребенка. Китайцы называют это «Сто дней плача», осталось пережить восемьдесят пять.

Педиатр говорит, это особо тяжелый случай. Рев атакует меня после долгого дня в операционной. Когда я прихожу домой, няня, Анна, протягивает мне ребенка и буквально выбегает из комнаты. Джеймс и Марк уже прячутся за закрытыми дверями.

Я делаю отметки в календаре, как я делала, когда родила первенца. Мы испробовали все новейшие лекарства и последние теории в медицине. Я исключила из своего рациона молоко и пшеницу, наливала ей в бутылочку чай из кошачьей мяты и имбиря, растворяла в грудном молоке таблетки от колик. Но все без толку, ничего не смягчало ее и наших страданий.

Чтобы сохранить семью, каждую ночь я кладу малышку на сиденье своей машины и еду. Останавливаюсь, чтобы заправиться, выпить чашку кофе, а когда я захожу в вечерний магазин или кафе с рыдающим свертком, все разговоры мигом стихают и меня проталкивают вперед очереди.

Сегодня все как всегда. Я беру термос с кофе, кладу ребенка в машину и выезжаю. Выбираю скоростные дороги, длинные тонкие ленты из бетона, что тянутся во все стороны, кроме востока, превращая Чикаго в огромного паука.

Я еду по Фуллертон-стрит, сворачиваю на север по Кеннеди, мимо Диверси, мимо Ирвин-парка, мимо развилки на Эден и к северу к О’Хара. Все это время девочка кричит, непонятно даже, когда она успевает вдыхать.

Шум. Шум. Иногда мы паркуемся у О’Хара и ходим там в толпе, двигаясь будто в своем пузыре, все остальные движутся своим путем, лишь чуть ускоряясь из-за нас.

Но этой ночью мы едем дальше на север, потом на северо-запад сквозь Арлингтон-Хайтс и Роллинг-Мидоуз и еще дальше, пока страна не кончится. Освобождающе уродливая плоскость ландшафта Иллинойса, к которой я толком и не смогла привыкнуть.

Дитя так и не перестало рыдать. Сейчас всего половина десятого. Осталось два с половиной часа. Из ее слезных желез давно испарилась вся жидкость, и она сейчас тужится и глотает воздух, ее маленький мотор работает на слишком высоких оборотах. Это не прекратится, пока часы не пробьют полночь. Тогда все вернется на свои места.

А потом, прямо перед нами, всполохи огней, толпа. Авария. Выглядит серьезно. Я останавливаюсь, кладу ребенка в специальный карман, который пристегивается вокруг шеи и талии, и иду посмотреть, в чем дело.

Люди разбегаются, когда я приближаюсь, плач Фионы невыносим, как вой сирены. Перекрикивая ее и окружающий шум, я говорю: «Я врач! Чем я могу помочь?» На земле лежит мотоциклист, сквозь волокнистую текстуру на его ноге торчит кость, его лицо белое как снег, глаза закрыты от боли.

Я присаживаюсь, ребенок немного перевешивает меня, я покачнулась. Все от нас отодвигаются, даже парамедики отходят. Я изучаю юношу, он сейчас почти без сознания. Открытый перелом бедренной кости, ему понадобятся антибиотики, промывание и дезинфекция и шина.

Я проверяю другие части тела: руки и вторая нога в порядке, но он бледнеет. Его дыхание учащается, ему явно очень больно, у него почти шок; поэтому я поворачиваюсь к парамедикам и прошу их отвезти его в ближайшую больницу, но перед этим вколоть внутривенно десять миллиграммов сульфата морфина.

Тем временем ребенок продолжает рыдать, все отодвигаются дальше и дальше, кроме лежащего ничком мотоциклиста, который пытается что-то показать.

Один из техников скорой, кажется, понимает его и что-то мне кричит, но я не слышу его, потому что у дочери очередной, особенно громкий всплеск отчаяния. Техник опять открывает рот, закрывает его, складывает руки чашечкой у губ и выкрикивает слова.

«Вы нам очень помогли», – начинает он. Он делает шаг ко мне, сомневается, отступает на два назад. «Но не могли бы вы оказать нам услугу?» – «Конечно!» – кричу я в ответ. Что вам нужно? Он раздумывает. «Мы очень ценим вашу помощь. Но пожалуйста, пожалуйста, уезжайте отсюда».

Я собираюсь идти, но не могу пошевелиться, и вдруг я снова в мягкой постели, ремни впиваются в мои руки и ноги. Маленькое теплое тельце все еще рядом, оно тихое, пушистое и пахучее. Пес. Я рада тишине. Но мне любопытно. Сколько еще мне отпущено? Сколько до того, пока круг не замкнется, пока я опущусь в пучину гнева и страданий, из которой вышла Фиона. Немного. Уже немного. Я открываю рот и начинаю.

* * *

Мне нравятся вещи с интересной текстурой. Резной деревянный подсвечник из прекрасного дерева, думаю, что красного. Нитка четок с турецким амулетом от сглаза на подвеске. Фарфоровый чайник с ярко-синими завитушками. И шарф. Простой кремовый шерстяной шарф. Но длинный. Такой длинный, что достает от изголовья моей кровати до изножья. Идеально подходит, чтобы закрыть от чикагской зимы голову и нижнюю часть лица.

Я помню зимы. Однажды у нас отключили отопление, и вода в трубах в туалете замерзла. Нам пришлось уехать. Джеймс выбрал отель «Ambassador East». Это была прихоть, дети были слишком малы, и вся роскошь досталась нам. Мы все спали в одной постели, дети по нам карабкались, их дыхание щекотало щеки. Золотое время! Джеймс дал Марку побриться, размазав ментоловый крем для бритья по всему лицу шестилетнего мальчишки, аккуратно провел бритвой по его щекам, едва тронутым детским пушком. Я выкрасила ногти на ногах малышки в ярко-розовый. Каждый день мы ели в помпезном ресторане, дети – домашние макароны с сыром, а мы – ризотто с лобстером, говяжью вырезку и яйца бенедикт по утрам. Тягучие полуготовые желтки, кремовый голландский соус и спаржа, подкрашивавшая нашу мочу. Анна появлялась под конец завтрака, чтобы мы с Джеймсом могли пойти на работу. Я надевала кучу одежды и этот шерстяной ирландский шарф и ехала в больницу.