Тревожных симптомов нет. День гнева - Илья Варшавский

– Который час? – спросил он.

– Без четверти шесть, – ответил Фетюков.

Сидевший у стола Смарыга закончил запись в клеенчатой тетради и поднял голову, взглянув на обоих членов Комиссии – и Дирантовича, и Фетюкова.

– Пора решать!

Никто не ответил. Смарыга пожал плечами и снова уткнулся в свои записи.

Появилась сестра с подносом, на котором стоял видавший виды алюминиевый чайник, банка растворимого кофе, три фарфоровые кружки, стакан с сахарным песком и пачка печенья.

– Может, кофейку выпьете?

– С удовольствием! – Дирантович пересел к столу.

Фетюков взял банку с кофе, поглядел на этикетку и с брезгливой миной поставил на место.

– Где у вас городской телефон? – спросил он сестру.

– В ординаторской. Я могу вас проводить.

– Не надо, разыщу сам. Пойду доложу шефу.

– Чего там докладывать? – сказал Дирантович. – Докладывать-то нечего.

– Вот и доложу, что нечего докладывать.

Смарыга снова оторвался от тетради и оглядел Фетюкова, начиная от светло-желтых ботинок на неснашиваемой подошве, немнущихся брюк из дорогой импортной ткани, долгополого пиджака, застегнутого только на верхнюю пуговицу, и кончая розовым упитанным лицом с маленькими глазками, прикрытыми очками в золоченой оправе.

– Пусть докладывает. «Без доклада не входить»… – добавил он с иронической усмешкой.

Фетюков, видимо, хотел ответить что-то очень язвительное, но передумал и, расправив плечи, вышел.

– Чинуша! – сказал Смарыга. – С детства ненавижу вот таких пай-мальчиков.

– Бросьте! – устало сказал Дирантович. – Какое это имеет значение?

– Вам покрепче? – спросила сестра.

– Две ложки.

– Мне тоже, – сказал Смарыга.

– Вот, пожалуйста! Сахару положите, сколько нужно. Кушайте на здоровье!

– Спасибо! – Дирантович с удовольствием отхлебнул из фарфоровой кружки и взял оставленную Фетюковым книгу. – Агата Кристи! Однако наш пай-мальчик читает по-английски.

– У таких типов – всегда страсть к импортному. Будь хоть что-нибудь путное, а то второсортные детективчики.

– Ну не скажите! Агата – мастер этого жанра. Неужели не нравится?

– Признаться, равнодушен.

– Зря! Ведь работа ученого – это тоже своего рода детектив и умение распутывать клубок загадок…

– Так что ж, по-вашему, детективы следует в университетские программы вводить?

– Зачем вводить? И так все читают.

Вернулся Фетюков:

– Звонил из Лондона председатель Королевского научного общества. Спрашивал, не могут ли чем-нибудь помочь.

– Вот и отлично! – обрадовался Дирантович. – Может быть, лекарство какое-нибудь или консультанта. Нужно немедленно выяснить.

– Не знаю… – Фетюков замялся. – Такие вопросы непросто решаются.

– Что значит «непросто»? Умирает этакий ученый, а вы… Погодите, я сам…

Дирантович встал и грузными шагами направился к двери с надписью «Вход воспрещен».

– Туда нельзя, – сказала сестра. – Подождите, я вызову дежурного врача.

– Порядочки! – сказал Дирантович и снова сел в кресло.

Через несколько минут заветная дверь отворилась, и в сопровождении сестры вышел врач.

– Ну что там? – спросил Дирантович.

Врач отогнул полу халата, достал из кармана брюк смятую пачку сигарет и закурил. Фетюков отошел к окну и открыл фрамугу.

– Закройте! – сказал Дирантович. – Дует.

– Тут все-таки больница, а не… – пробормотал Фетюков, но фрамугу захлопнул.

– Я вас слушаю, – сказал Дирантович.

Врач несколько раз подряд жадно затянулся, смочил слюной палец, загасил сигарету и сунул ее обратно в пачку.

– Ничего утешительного сообщить вам не могу. Нам удается поддержать работу сердца и дыхание, но боюсь, что в клетках мозга уже произошли необратимые изменения, которые…

– Англичане предлагают помощь. Что им ответить?

– Что они уже ничем помочь не могут.

– Но он же еще жив?

– Формально – да.

– А по существу?

– По существу – нет.

– Простите, – вмешался Фетюков, – что это еще за диалектика?! Формально – да, по существу – нет. Я настаиваю на немедленном консилиуме с привлечением наиболее авторитетных специалистов.

– Консилиум уже был. Сегодня ночью. Мы боремся за человеческую жизнь, и делаем это до последней возможности.

– Значит, вы считаете, что эти возможности исчерпаны? – спросил Смарыга.

– Да. В таких случаях мы выключаем аппаратуру, но тут особая ситуация. Меня предупредили о готовящемся эксперименте, и нужно выяснить… Насколько я понимаю, вам необходимы живые ткани?

– Желательно, – ответил Смарыга. – Если Комиссия наконец решит… – Он вопросительно взглянул на Дирантовича.

– Обождите! – нахмурился Фетюков. – Вы что ж, на живом человеке собираетесь опыты проводить?

– Послушайте, товарищ Фетюков, – голос Смарыги прерывался от плохо сдерживаемой ярости, – я понимаю, что по своим знаниям вы не можете вникать в суть научных проблем. Однако вы могли бы взять на себя труд хотя бы ознакомиться с моей докладной запиской, составленной в достаточно популярной форме. Тогда бы вы не задавали такие вопросы. Никто проводить на нем опыты не собирается. Мне достаточно обычного мазка со слизистой оболочки.

– Успокойтесь, Никанор Павлович, – примирительно сказал Дирантович. – В конце концов, вы тут единственный специалист в своей области, и каждый член Комиссии, прежде чем принять решение, вправе задавать вам любые вопросы. Тем более, – он взглянул на врача, – тем более что здесь находится представитель больницы, без помощи которой, насколько я понимаю, вы обойтись не можете. Ведь так?

Смарыга кивнул головой.

– Вот и просветите нас. Забудьте на время о наших полномочиях и рассматривайте нас в данный момент как своих учеников. А всякие там докладные записки и прочее – это, так сказать, проформа.

– Хорошо! Последнее время я только и занимаюсь просветительской работой. Так вот, – демонстративно обратился он к Фетюкову, – известно ли вам, что в каждой клетке вашего тела находится по сорок шесть хромосом?

– Известно, – ответил тот. – Это каждому теперь известно. Гены.

– Не генов, а хромосом. Генов неизмеримо больше. Это уже гораздо более тонкая структура. Половину своих хромосом вы унаследовали от матери, а половину – от отца. Вот в этих сорока шести хромосомах и заключена суть того, что именуется Юрием Петровичем Фетюковым. Не правда ли, занятно?