Жила-была одна семья - Лариса Райт

Мужчина не красовался и не старался пустить пыль в глаза, он не пытался изобразить из себя охотника, получающего добычу одним искусным выстрелом. Слишком давно он не испытывал наслаждения от отсутствия игры и азарта. Настолько давно, что уже почти забыл, какой радостью, какой благодатью, какой наградой может стать обычный неспешный разговор. Он привык к решительным действиям, ему нравилось руководить и властвовать, он любил принимать решения и достигать поставленных целей. А сейчас… Сейчас он, конечно, не мог утверждать, что общение было бесцельным. Он думал о продолжении. Да что там говорить — он мечтал о нем! Но что-то подсказывало, что на этот раз уже не потребуется ни бравады, ни решительности, ни власти. Уже не надо никому ничего доказывать, не надо стремиться покорять, завоевывать, очаровывать. Все уже случилось. Все уже произошло. И все, что он теперь должен делать, — быть самим собой. И ничего больше. И никаких игр. И никакого кокетства. Только текст разговора — просто текст без подтекста. Он никогда не думал, что это может оказаться интересным. За тебя уже все сделали, все решили, все определили, предоставив возможность лишь спокойно разобраться в глубинах души той женщины, которую посадили напротив и заставили рассказывать о себе.

Женщина говорила. Давно уже она не испытывала такой легкости и простоты в разговоре, давно не встречала человека, чье общество не обременяло и не вводило в уныние, давно не знакомилась с мужчиной, от которого не хотелось поскорее избавиться, чтобы бежать обратно к своим тряпочкам, ниточкам, ленточкам и тесемкам. Впервые после смерти брата Саша чувствовала, как бескрайняя пустота и тяжелое ощущение одиночества, какого-то невероятного душевного вакуума понемногу отступает. Ей — созерцателю, мечтателю, наблюдателю — совершенно неожиданно понадобилось раскрыться, поделиться какими-то элементарными волнениями, переживаниями, даже планами, что-то рассказать о себе. И это явно был не тот случай, когда встречаешь случайного попутчика, которому можно доверить самые сокровенные тайны, зная наверняка, что больше никогда не встретишься с этим человеком. Этого не было. Отнюдь. Напротив, было ощущение, что разговор этот никогда не станет случайным, а все сказанные слова не будут выброшены ненужным хламом из недр его памяти. Но это не пугало и не останавливало. Наоборот, казалось, что некая сила внутри нее наконец-то отпустила педаль тормоза и не медленно, осторожно двинулась с места, а с силой, без малейших колебаний полностью выжала педаль газа и теперь неудержимо неслась вперед, не оглядываясь и не снижая скорости.

Она говорила и говорила: о маминых варениках и Вовкиных мотоциклах, о московской осени и детском грузинском лете, о веселых походах и об отсутствии друзей, о прекрасной, молодой Эсме и печальной старушке, что осталась стоять на мостовой Роудона, о своей правильной и абсолютно понятной сестре, которая вдруг превратилась в загадочную женщину, дающую странные советы. О выставках, о работе и отдыхе, о жизни и смерти, о любви и о… Нет, о ненависти она говорить не стала. Ненависть — это только ее удел, так тщательно оберегаемый, что даже нескольких капель из него проливать не стоит. Впрочем, на самом деле она даже не задумывалась, каким образом одна тема в ее монологе, изредка прерываемом его вопросами и комментариями, сменяла другую и почему уже через час после того, как они сели за столик и начали разговор, ее собеседник оказался в курсе почти всех аспектов, составляющих ее существование. Нет, теперь уже в этом не было ничего удивительного. Список ценностей никогда не был длинным, а теперь и вовсе ограничивался работой, пожилой теткой да семьей старшей сестры, но каким-то образом Саша поведала и о вещах, казалось бы, навсегда исчезнувших из ее жизни: о лошадке за облаком, о розовых очках, о так и не прискакавшем северном олене, о былой близости с Ирой и о Вовкиной музыке.

— Хорошая музыка? — Вопрос застал врасплох. Обычно такие фразы казались ей до невозможности глупыми. Разве может она быть объективной, когда речь идет о песнях любимого брата? Нет, ее мнение, скорее всего, всегда было предвзятым и таковым и останется. Тогда зачем спрашивать? К чему бередить раны? Ради ничего не решающего кивка, ради горячих заверений в подлинности Вовкиного таланта, ради поддержания разговора?

Она размышляла над конечной целью вопроса и не сводила внимательного взгляда с Сергея. Хватило нескольких секунд, чтобы понять: ни одно из ее стремительно придуманных «ради» не имело ничего общего с истинным смыслом его вопроса. Он смотрел пристально и ждал ответа. Он хотел его получить, и получить не пустую отговорку, не торопливое и горячее, истовое подтверждение сестрой таланта брата. Ему необходимо было услышать мнение думающего, образованного человека. И он услышал.

— Хорошая музыка, — спокойно ответила Саша. — Непопулярная, наверное, а значит, и некоммерческая, зато умная. Хотя, скорее всего, заработать на его песнях тоже было возможно, иначе не стали бы заключать контракт.

— И контракт есть?

— Был. Теперь уже не важно.

— Нет, постой. — Он почему-то разволновался. — Как это не важно? У любого договора есть законные наследники, и они могут следить за его исполнением и требовать его.

— Наследница моего брата — маленькая дочь, а ее матери всегда было глубоко наплевать на Вовкино творчество. Хотя, если намекнуть, что от продажи дисков на нее прольется золотой дождь, она наверняка разнесет и студию, и продюсера, но добьется соблюдения договора. Но нашу Лялю, — Саша горько усмехнулась, — на мякине не проведешь. Она за него живого-то не боролась.

— Ты, — они уже полчаса как позволяли себе фамильярничать, — можешь подать в суд и потребовать признать за тобой право наследования на произведения брата и их публикацию.

— Ты юрист? — Саша впервые подумала о том, что, рассказав о себе практически все, не узнала ничего о спутнике.

— Я просто разбираюсь в этих вопросах.

— А если разбираешься, скажи, пожалуйста, станет ли нормальная звукозаписывающая компания или хороший продюсер тратить время и деньги на выпуск диска никому не известного исполнителя, если он не сможет окупить их вложения: не поедет на гастроли, не даст интервью, не распишется на пупках у фанаток? И даже если предположить, что умелая реклама может привести к неплохим продажам альбома, надо хорошенько подумать, стоит ли браться за это дело: ведь никакой профессиональной записи не осталось.

— То есть?

— Есть то, что писал сам Вовка. А до студийной записи он не дожил нескольких дней. Вот и скажи, будет ли кто-то связываться с таким проектом при отсутствии живого голоса.

— Сейчас мало кого интересует живой голос.

— Минусовку необходимо с чего-то писать, или я не права?

Его молчание было красноречивее всяких слов, и Саша лишь горько вздохнула:

— Вот видишь…

— Его песни можно показать другим исполнителям. Ведь были же прецеденты. Помнишь Татьяну Снежину?

— Помню. Но это романтика, мелодичность. А здесь рок.

— Далеко не все рокеры поют свои песни.

— Знаю. — Саша стушевалась. — Честно говоря, я как-то не думала об этом. Просто сил не было. Рядом с его смертью все потеряло значение. Но, наверное, ты прав, ради его памяти я должна попробовать. Позвоню продюсеру, когда вернусь в Москву.