Жиган по кличке Лед - Евгений Сухов

Он, конечно, и сам несильно понимал, что за чушь несет, однако же ее еще можно было терпеть, пока от этой чуши не было вреда. Когда же он любому встречному начал нести о том, что мы – особенные ученые, потому что коммунисты и потому нас интересует только особенное городище, особенное захоронение или особенный хронопласт, то это сильно стало мешать работе.

С нами работали ученые из Ирана. Сначала их спасало то, что они не понимали бреда Фомичева. А потом нам удалось отрыть несколько примечательных артефактов IV века, и он забрал их себе, утверждая, что должен проверить на наличие антисоветской пропаганды или идей, способных пошатнуть постулат о верности марксистско-ленинского учения! Слова о том, что человек, чьими руками были сделаны эти вещи, умер за полтора тысячелетия до рождения Владимира Ильича, на этого гражданина никак не действовали. Вот ты смеешься, Илья! А я, кстати, не удивлюсь, если он и на самом деле проверял…

– Валяйте, Борис Леонидович, дальше! – усмехаясь, сказал Илья. – Хорошие истории в тюрьме дорогого стоят. Думаю, если все сложится, то можно протащить вас на теплое местечко «врачевателя тоски» – так называют умелого рассказчика, враля, умеющего загнуть покраснее.

– Какой же я враль? – неодобрительно проговорил Борис Леонидович. – Все, что я тебе рассказал, до единого слова правда.

– Значит, есть куда совершенствоваться… Ну, так чем там дело с 58-й статьей кончилось? – спросил Каледин, который по многолетней привычке перестал придавать значение тому, чего уже не миновать. – Твой этот правоверный черт с марксистским методом наперевес наверняка в кармане корки НКВД таскал? Или, что еще хуже, вольный, на полставочки подмолачивал…

– Да что там! В один прекрасный день в наш кампус пришли неизвестные мне люди…

– Куда? В кампус? Американское словечко. Уже за него срок могли получить.

– …конфисковали все наши записи, все документы, все артефакты из числа тех, что не успел отобрать «на соответствие» марксист Фомичев. Иранская делегация отделалась высылкой. Ну а нас отправили под арест. Следствие шло два месяца, вскрылась целая международная организация, подготавливавшая вывоз ценностей, принадлежащих Советскому Союзу, за границу. Ну, и много еще что подготавливавшая, – закончил Борис Леонидович. – Среди нас обнаружились и троцкисты, и турецкие шпионы, и еще кто-то. А еще – извратители советской исторической науки… Это, кстати, я. Да! В числе материалов дела фигурировали и копии текстов на персидском и древнетюркском языках… Там говорилось о жизни и богатствах Тамерлана, но суд совершенно справедливо счел эмира Тимура эксплуататором и фигурой, не соответствующей чаяниям рабоче-крестьянских масс. Ну что тут скажешь? – повел плечами Борис Леонидович и сделал попытку прислониться спиной к рубчатой неровной стене. – Все по делу. С иностранцами работал? Работал. Записи, восхваляющие тирана и угнетателя народа, вел? Вел. Десятка с конфискацией, и вперед.

Лед смеялся. Вот сейчас он хоть чем-то напоминал прежнего Илью, хотя черты его лица не то чтобы сильно изменились – скорее стали жестче, четче, определеннее, а в глазах появился сосредоточенный волчий блеск, как у хищника, ведущего добычу. Борис Леонидович поручился бы, что девять из десяти прежних знакомцев Каледина не узнали бы его, хотя существенных и тем паче катастрофических перемен во внешности не было.

– А ты как, Илья? – в свою очередь спросил Вишневецкий.

– Ну, у меня тоже весело. Суд вы помните. Совершенно роскошный. Кстати, я не говорил вам, Борис Леонидович, что в ночь перед свадьбой Альки вы мне приснились и говорили о том, что какой-то там король Филипп не улыбался тридцать или сорок лет, что ли… В общем, у меня поводов для улыбок не будет, ну, примерно столько же.

– Ты действительно два раза сбегал?..

– Действительно, – перебил Каледин и выразительно посмотрел в сторону двери. – Ну, после того, что вы наговорили, Борис Леонидович, вас ознакомят с некоторыми подробностями моего дела и без моего непосредственного участия. Хотя, может, и устроят нам пару очняков. В ГУЛАГе скучно не бывает.

Борис Леонидович наклонился к нему и выдохнул:

– А ты на что-то надеешься? Не на лучшее – хоть на что-то?

– Надеюсь? Конечно, я надеюсь, иначе просто лечь и подохнуть. В моем случае идеалом было бы хотя бы относительно целым и здоровым попасть обратно в Красноярскую пересыльную тюрьму, откуда меня этапировали на Дальний Восток, на строительство железной дороги… ну, а дальше ты знаешь. Желающих сломать себе загривок на «цапле» – не особо ныне…

Каледин оказался совершенно прав. Вишневецкого познакомили с подробностями второго побега Ильи непосредственно на допросе. Вел его лично майор Титов. Капитан Омельченко, уличенный в некомпетентности, бегал по кабинету за спиной шефа и беззвучно плевался. Тут же сидел толстый дознаватель, убивавший время тем, что очинял карандаш и рассматривал огромную карту железных дорог СССР, занявшую полстены.

– И как ты теперь сбежал, Каледин? – угрюмо спросил Титов. – Я тут вспомнил, что первый раз ты тоже свалил с этапа: сказался больным, тебя сняли с поезда и запихнули в больничку, а уже как там ты сориентировался – не помню. А сейчас что?

– Так я скажу, – спокойно сказал Лед. – Мне, начальник, хорошо, когда все по чесноку. Хотел прогуляться в Иран. Там, говорят, края красивые. И шахиншах добрый.

– Значит, ты в «отрицалово»? – ничуть не удивившись, произнес Титов. – Да что ты суетишься, Омела? – не глядя себе за спину, бросил он заместителю. – Самое дурацкое распоряжение, которое только можно было отдать, ты уже отдал! Посадить этого волка к твоим баранам из четвертого барака – это надо ж додуматься! Так что ищи себе другого Упора, который будет «оленей» потрошить. Ничего, что я про тебя так откровенно, Каледин? Все равно твое дело швах, и высшую меру ты на этот раз схлопочешь – как пить дать.

– Пить – хорошо. Дать – еще лучше, – заметил Лед.

– Какой ты… афорист, мать твою! – не выдержал Омельченко. – Даже не аферист, ядрен корень. Товарищ майор, он тут над нами издевается, за дураков нас держит, сука расписная! Товарищ майор, я не понимаю, отчего мы этого урку не прижмем к ногтю! У нас после трех суток с пристрастием и не такие кололись!

– Не такие – это какие? – сощурился Илья. – Эх, Омела, баклан ты крюковой, снимет тебя начальство за самодеятельность, – непередаваемым тоном посетовал он, глядя, однако же, на Титова, который беззвучно и злобно смеялся. – Ладно, начальник, скажу тебе по большому блату.

– Вот это ты загнул! – выговорил Титов, которого ласково, а главное, совершенно по делу назвали «крюковым» – то есть работником ИТУ, имеющим недозволенные отношения с заключенными. – Ну, спасибо за доверие.

– Ну, в нашей жизни и не такие подъемы с переворотом бывают. Доверие… На подъезде к станции Слюдянка-1 поезд наш загорелся. Слыхал, поди, история-то потом громкая была. Подняли шум. Тем более что там стоял состав с нефтью, который если бабахнет, то много голов полетит, сам понимаешь. И не только на станции, а вообще – за потерю стратегического ресурса, необходимого для дальнейшего развития советской промышленности. И началось!.. Вагоны, где штаб, особая, кухня и каптерка – все в огонь. Документы с биографиями нашими пышными, расписными – туда же… И так мне, начальник, печально сделалось, что я дыму наглотался и попытался выбраться из этого ада. Я вообще больше холодок люблю. Не такой, как на Колыме, конечно… А потом начали перебрасывать арестантов из вагонзаков в здание вокзала. Оно, кстати, единственное в мире – из чистого мрамора, как усыпальницы Гур-Эмир в Самарканде. Вон Борис Леонидыч не даст соврать… А потом возникла путаница с документами, точнее, с их отсутствием и с тем, что нужно было людей как-то перегруппировывать, сгонять в новые партии на этап. А путаница в таком деле – очень плохо. Поэтому кто умер от огорчения, что отправился на тот свет, кто – в Казахстан, как я.