Жиган по кличке Лед - Евгений Сухов

– Это что ж вы мне, начальник, шьете знакомство с чудилами, которые к вражескому элементу прислонились, что ли? – осклабился Лед. – Вы что ж, сами не знаете, что тем, кто по 58-й, с честными пацанами не по пути? Мы хоть и заблудшие, но свои и стоим на пути исправления, а они, хоть и прикидываются невинными, суть враги и буржуазные перерожденцы, – слово в слово повторил Илья фразу какого-то идиота-следователя, которую тот любил говорить на допросах.

Как и следовало ожидать, она возымела отличный эффект на руководство пересылки: Титов и Омельченко закивали, и первый, крепко взяв Вишневецкого за рукав и притянув к себе, неотразимо дыхнул:

– Что ж ты оговариваешь? Не знает он тебя. Или хочешь пойти с ним прицепом по делу о побеге?

– Мы ж пришьем, – в порыве откровенности брякнул Омельченко. Титов не осудил откровенность заместителя:

– Да запросто. Так… По твоей версии, при каких обстоятельствах ты последний раз встречался с Калединым?

– В Желтогорске. До его ареста. За убийство секретаря горкома комсомола товарища Паливцева и члена Союза совторгслужащих того же города товарища Лившица, – выпалил Вишневецкий. – Я выступал свидетелем на процессе, показал, что… что знаком с обвиняемым, так как являлся учителем истории в школе-интернате, где он учился в подростковом возрасте.

– Придется все-таки дернуть на допросик, – после паузы сказал Титов. – У меня хорошая память на фамилии, я в свое время читал дельце гражданина Каледина… так там, кажется, действительно фигурировали эти фамилии. Помню, среди свидетелей был сотрудник, который сейчас в Москве на высоком посту… э-э…

– Товарищ Лагин, – тихо сказал Вишневецкий и, повернувшись ко Льду, проговорил: – Здравствуй, Илья.

Лед взялся рукой за затылок и вздохнул.

– Вы так и остались безнадежным романтиком и оригиналом, Борис Леонидович, – произнес он, своими словами признавая, что действительно знает вот этого длинного помятого человека с тяжелым подбородком, на котором запеклась кровь, этого глупого человека в грязных очках, выдавшего себя. Оговорившего себя.

Многострадальный майор Титов, которому приходилось иметь дело вот с такими людьми, шумно выдохнул через ноздри. Смысла оставаться в этом грязном бараке, в котором висел тяжелый смрад, больше не было.

– Обоих в одиночку! – коротко распорядился он.

Илью Каледина и Вишневецкого действительно воткнули в одиночный бокс – роскошное помещение в два шага в ширину и три в длину. С потолком, который позволял высоким Илье и Борису разместиться в камере разве что только стоя на коленях, а лучше сидя на корточках. Школьный изолятор, в котором, помнится, Вишневецкий навещал тогдашнего Илюху, на фоне этой клетушки был палатой Лувра.

Одиночка – на двоих.

– Ты в своем уме, Вишневецкий?! – осатанело орал Каледин, пренебрегая самой возможностью того, что их подслушивают, плюя на акустику этой глинобитной камеры, в которую засунули их личным приказом Титова. – Ты хоть понимаешь, куда попал, ты хоть понимаешь, что могут с тобой сделать за дурацкие признания, которыми ты там разбрасывался?

– А я и так уже во всем признался. Еще на следствии в Самарканде, близ которого меня арестовали. Хуже мне вряд ли уже будет, по крайней мере – юридически. Десять лет с конфискацией – у меня не осталось никого и ничего, кроме меня самого…

– …а скоро и тебя не останется! Ты тут первый раз? Ты просто не знаешь, что здесь делают с людьми, как выбивают из них все человеческое – даже после того, как они признаются во всем и еще возьмут на себя столько… что и тыщи лет не хватит, чтобы все это совершить! – зло проговорил Илья. – Если ты увидел в камере знакомое лицо, узнал человека, который занимает не последнее место в этой чертовой тюремной иерархии – это не значит, что вдвоем с этим человеком тебе будет легче! Как и не значит, что ты этого человека не подставил.

– Насколько мне известно, уважаемый гражданин Каледин, у вас двадцать лет базового срока плюс пятерка сверху за первый побег, и еще накинуто за второй. Так что подставить тебя довольно сложно, Илья…

– Ты видишь только конечный итог, Борис Леонидович, – немного выплеснув пар и поняв, что дальше орать бессмысленно, возразил Лед, – а ты попал к мастерам промежуточных результатов. Я, кажется, уже говорил, что их методы способны выбить показания даже из статуи. Я провел в этом мирке десять лет, и все равно мне кажется, что я не изучил этих крыс до конца. Понимаешь? В общем, готовься к веселым допросам. Особенно предъявить им тебе нечего, но это – не проблема.

– Вот и не надо меня пугать. Пугали.

– Ладно, косяк есть косяк. Дело сделано. Чего уж перетирать… Боюсь, что пожалеешь ты о своем решении, Борис Леонидыч.

– Не знаю… – пробормотал тот. – Может, и пожалею. Но я как увидел среди этих харь единственное человеческое лицо…

– Ну, среди твоих сотоварищей по несчастью, чалящихся по 58-й, много приличных лиц. Есть артисты, профессора.

– Я говорю про другие хари. Я как увидел твое лицо…

– Ты меня сразу узнал, что ли?

– Н-нет. Или… Хотя, наверно, все-таки да… мне показалось знакомым твое лицо, а уж когда этот майор назвал фамилию, то я разом… Но у тебя осталось… у тебя осталось человеческое лицо, – осторожно выговорил Борис Леонидович. – А то мне приходилось видеть, в какие образины превращались те, что оттянули большие сроки.

– И то, наверно, эти твои знакомые с образинами-то тянули срок еще на царской каторге, которую вполне можно приравнять к курорту по сравнению с тюрьмой, этапом, лагерем в Советской России, – нехорошо усмехнулся Лед. – Я понимаю, ты хотел мотать срок рядом со старым знакомцем. Тут понять несложно. Хотя то, что ты сделал, Леонидыч, – это очень-очень– очень глупо. Если ты думаешь, что все заключенные – это такая единая монолитная масса, объединенная общим несчастьем и общим местом пребывания, ты напрасно так думаешь. Есть блатные, есть политические. Есть красные зоны, есть черные. Есть стукачи, есть опущенные, есть «мужики» и шныри, есть «быки», ну, и есть «отрицаловка» – те, кто не будет работать в крытке или в лагере, потому что нельзя по понятиям. Воровской закон сильно против, понимаешь? Воры не работают.

– Я не сегодня на свет появился. Ты объясняешь известные многим вещи.

– А по твоим речам, которые ты толкал майору, так не скажешь! В сообщники он мне набивается! Ты хоть знаешь, что я рецидивист? Что за мной теперь два побега? А если тебя станут колоть по-серьезному, так ты признаешься и в том, что лично стрелял в товарища Ленина, прицепив сиськи Каплан! Эх, Борис Леонидыч!.. За что сел-то хоть?

– А ни за что, – с обидой выговорил тот.

– Понятно, что ни за что. Самое смешное, что я тоже – ни за что. Хотя, наверно, рано или поздно нашлось бы… И что у тебя случилось?

– Да ну!.. Я перевелся из Желтогорска в Самару, потом в Москву. Преподавал. Год назад попал в состав археологической партии, которая должна была проводить раскопки под Самаркандом. Интереснейшая, полезнейшая работа, особенно если не мешать! – все более заводясь и сердито посапывая носом, заговорил Борис Леонидович. – Я только одного не понимаю: зачем в состав экспедиции к людям компетентным, проверенным, опытным назначать этого сыча, этого абсолютно пустого типа, который только утомляет своей трескотней? Был у нас такой – Фомичев. С таким, знаешь ли, благородством в облике – с каким пальто в театре воруют, когда подают чужие номерки. Больше всего любил произносить речи: «Мы, дескать, коммунисты! На самом деле вся эта древняя премудрость веков должна быть освящена светом коммунизма, иначе не выйдет из всей этой вашей археологии ничего полезного для строительства нового общества!» Идиот! На полном серьезе предлагал использовать марксистский метод для датировки ископаемых объектов.