Московский душегуб - Анатолий Афанасьев

Когда Алеша ушел, пообещав: "Проголодаюсь, позвоню!", Нину окончательно скрючило от смеха, и пришлось отпаивать ее валерьянкой.

– Он не для тебя, – утешил ее Иван. – Не думай о нем.

– Я понимаю. Он как древний витязь, – сказала она напыщенно.

Ночью она опять пришла к нему, одинокая и покорная, и Ванечка потерял свою невинность.

Знаменитый журналист центральной газеты Ника Поливодов немало покуролесил в своей сорокалетней жизни, а теперь потихоньку собирал материал для сенсационного, разоблачительного материала на тему "Мафия и власть". Он часто ходил по лезвию ножа. В Абхазии снайпер прострелил ему левую руку повыше локтя, и там же он подцепил чудовищный триппер от шалавной репортерши-француженки Мариам. И это всего за одну командировку, а сколько их было. Для любимой профессии Ника себя не берег, лез всегда в самое пекло, и звезда его в период перестройки воссияла высоко.

Это было чудесное время, полное страсти, напора, надежд. Все было ясно прицельному взору журналиста.

Бей, круши, вали вчерашних идолов, и чем хлеще слово, тем ближе победа. Года два все ходили как пьяные, в веселом бреду разрушения, с ощущением причастности к высокой истории, которая творилась на их глазах и делалась отчасти их руками. Популярность журналистов заслуженно сравнялась с известностью кинозвезд и ведущих политиков. Вечером репортер засыпал никем, а утром, после выхода удачной статьи, просыпался знаменитым. Так было и с Никой. Он спроворил интервью с белобрысой путаной из "Метрополя", путаны, как и наркоманы, были тогда еще под запретом, и редактор рискнул, – и какая же бомба разорвалась в Москве! Ровно через месяц в газету позвонили со Старой площади, и Ника Поливодов был приглашен на приватную беседу к одному из самых значительных лиц в государстве, главному идеологу страны с незапамятных времен. Ника по застойной привычке попрощался на всякий случай с друзьями и с родней и пошел. Значительное лицо, обликом напоминавшее образованного чукчу, встретило его так, словно Ника был его родным сыном, когда-то потерянным, а ныне счастливо обретенным. Государственный муж, облеченный колоссальной властью, поил его коньяком в своем огромном кабинете и самолично нарезал на блюдце лимон. Он не учил ничтожного писаку уму-разуму, как это бывало раньше, а советовался с ним по важным мировым проблемам, почти как с ровней. Впрочем, была в этой задушевной домашней беседе одна досадная особенность, залетевшая из прежних времен: хотя влиятельное лицо и советовалось, и спрашивало у польщенного Ники его мнение, но само же и отвечало на свои вопросы. Еле-еле удалось журналисту вставить две-три незначительные реплики, но какое это имело значение. Великий идеолог высказывал такие мысли, от которых сердце Ники взмывало к небесам.

К примеру, идеолог признался, что придушить окончательно монстра системы, сокрушить империю зла без помощи четвертой властюювозможно; а дальше из его слов выходило, что под четвертой властью он подразумевал как бы именно Нику Поливодова, ну, и еще с пяток человек, подобных ему, таких же отчаянных, талантливых, бескомпромиссных, молодых, беззаветно преданных идеям демократии и общечеловеческим ценностям…

Три, четыре, пять, шесть лет подряд Ника Поливодов сотоварищи в разных газетах и журналах, на радио и телевидении рубили наотмашь по системе, не оставляя от нее камня на камне, не щадя живота своего, дробя святыни в пыль; но постепенно некоторые из центровых нападающих притомились от непосильной работы и отбыли на заслуженный отдых в Америку и Европу. От краснопузого чудища остались рожки да ножки, у него были отбиты бока и выколоты зенки, но все же у Ники, да и не только у него, все чаще возникало подлое ощущение, что все они – и победители, и побежденные, и те, кто успел слинять, и те, кто заторчал в "этой стране", – очутились у разбитого корыта, хотя прямого повода горевать вроде бы и не было. Меченого провидца, малость свихнувшегося от бесконечных речей, спихнул с престола его более солидный и расторопный собрат по партии, который привел за собой кучу молодняка из разных коммунячьих конюшен.

Ветер августа поддувал им в спину. Бесшабашные экономические недоросли повели дело так рьяно, что буквально за год-два от позавчера еще зажиточной страны осталась кучка пепла. Зато всех своих единомышленников они объявили средним классом, а наиболее близких корешей назначили миллионерами. Повсюду воцарилась реформа, народ ликовал в безмолвии, кое-где попискивал полуголодный обыватель, но общая картина была праздничная. Коммерческие банки, акционерные компании, брокерские конторы, частные лавочки, прилавки, заваленные импортным барахлом и гнилыми продуктами, счастливые лица москвичей, повсеместно спекулирующих разной мелочевкой, конкурсы "мисс Мытищи", круизы по Средиземному морю, сказочная реклама на экране – то есть все, как у них, все, как у нормальных людей. Казалось бы, начинай жить и радоваться, но радоваться стало опасно. На каком-то этапе что-то сломалось в реформе: то ли у молодых заполошных рыночников не хватило азарта, то ли верховный владыка запил горькую, и это, скорее всего, полупьяный, придурковатый народ в этой стране был не готов к истинным капиталистическим благодеяниям, а как был, так и остался "совком", но произошла загадочная и печальная вещь: вместо милого, дружелюбного капиталиста с лицом Борового, раздающего направо и налево пряники обездоленным, изо всех углов, из подворотен и с трибун, из нарядных офисов и из управленческих штабов оскалилось вдруг на обомлевшего гражданина циничное, сытое азиатское рыло бандита. Политический концлагерь, в котором долгие десятилетия обживались несчастные россияне и даже обустроились с некоторым удобством, в одночасье обернулся зловещей уголовной зоной, где каждому предстояло заново приноравливаться к свирепым причудам паханов. Социальная рокировка произошла так стремительно, что многие, даже самые отпетые рыночники, успевшие настругать капиталы и пригреться возле монаршей печки, не успели за ней уследить. И с грохотом повылетали из насиженных гнезд. Те же, кто уцелел, мигом облачились в бронежилеты и наняли для личной охраны половину бывшей Советской Армии. Пальба началась беспорядочная, и если поначалу в основном добивали старорежимных зануд, то постепенно пули посыпались и на головы чистосердечных заступников демократии, преданных сподвижников международного валютного фонда.

Так и сошлось, что многие прогрессивные журналисты, вчерашние властители дум, а с ними и Ника Поливодов, вдруг оказались не у дел. Так называемая непримиримая оппозиция была загнана чуть ли не в районы вечной мерзлоты, разрушать больше было нечего, на бескрайних просторах тут и там едва дымились головешки проклятого коммунячьего режима, а тявкнуть громко на новых, изолгавшихся и проворовавшихся власть предержателей уже не хватало ни мужества, ни сил, да вдобавок с таким же успехом можно было тявкать на собственное отражение в зеркале. Точно пораженная внезапным мозговым недугом, демократическая пресса вдруг заговорила осевшим, простуженным голосом, путая слова и мысли. Кто-то по инерции чехвостил озверевших гекачепистов, приписывая им какие-то уж вовсе противоестественные замыслы, кто-то занялся физиологическими изысканиями, кто-то вещал о скором восшествии на престол отрока Григория, и прочее и прочее в том же духе, но широкая читающая публика заметно охладела к политическим темам, и газетные тиражи опасно пошли на убыль, рискуя повторить судьбу толстых литературных журналов, которые так и не сумели вовремя остановиться в своем заунывном интеллектуальном гробокопательстве. Немного оздоровила общественную атмосферу пущенная в оборот угроза "русского фашизма", подкрепленная замелькавшими на экранах каменноликими юношами с руническими нарукавными знаками и со свастикой, но ненадолго и далеко не повсеместно, а пожалуй, только в Москве и Санкт-Петербурге. Да и тут средний читатель больше интересовался простыми, натуральными вещами: схлопочет ли он, добропорядочный обыватель, случайную пулю где-нибудь на троллейбусной остановке, или ему удастся потихоньку, спокойно околеть от хронического недоедания.