У Земли на макушке - Владимир Маркович Санин

И бережно, как филателист драгоценную марку, отрывает от календаря листок 19 апреля 1967 года.

— На память, — поясняет доктор, укладывая листок в бумажник.

Мы тащим его чемоданы на полосу. Здесь уже находятся остальные улетающие.

Вот Павел Андреевич Цветков, инженер-механик, бульдозерист, тракторист, дизелист и прочая, и прочая, и прочая. Ему сорок восемь лет, и прожил он их — дай бог каждому: до нынешнего дрейфа три раза зимовал в Антарктиде, в Мирном и на станциях "Восток" и "Новолазаревская". Павел Андреевич — глава полярной семьи: старший сын в Антарктиде, средний и младший учатся на полярников и вот-вот станут ими. Отличный мастер своего дела, умный и спокойный человек — таким цены нет на трудных зимовках.

Инженер-аэролог Саша Клягин, битком набитый оптимизмом длинный и очкастый парень. При первом же знакомстве он ошеломляет необузданным весельем. Улетают физик Владимир Николаев, гидролог Архипов, доктор Лукачев… Через несколько дней они будут дома — мысль, в правдоподобие которой трудно поверить.

— Не нравится мне этот ветерок, — командир "Аннушки" Саша Лаптев скептически посматривает на небо. — По местам!

Торопливые объятия, поцелуи. Панов лихорадочно щелкает затвором своего аппарата — на материк улетают первые ласточки!

— От винта!

"Аннушка" разворачивается, мчится по полосе и взмывает в воздух. Затем делает над лагерем прощальные круги, и мы физически ощущаем, как до боли в глазах всматриваются в родную льдину пять человек, проживших на ней двадцать четыре бани.

Лев Валерьянович Булатов похлопывает по плечу Парамонова.

— Не грустите, доктор, нам осталось всего… двадцать три!

— Ах, как быстро летит время! — весело удивляется доктор.

Вскоре с подскока сообщают, что наши старички благополучно улетели на материк. Им повезло: к вечеру началась пурга.

ПУРГА

Ох и гнусная же это штука — пурга! Небо посылает ее людям как напоминание: не задирайте носы, не зазнавайтесь, на земном шаре вы еще не хозяева, а гости; мирно расходитесь по домам, терпеливо ждите и не богохульствуйте.

Примерно так мы и поступили — со скрежетом зубовным. Когда сорвавшийся с цепи антициклон бушует, налетает, переворачивает все вверх дном и снова несется со скоростью тридцать метров в секунду, дальние прогулки стоит отложить до лучших времен. Конечно, основные научные наблюдения продолжались — отменить их никакая пурга не в состоянии, но от графика перевозок остались одни воспоминания: самолет в такую погоду беспомощен, как мотылек. Один раз в полярную ночь на Чукотке мне довелось болтаться в самолете, когда ветер достигал восемнадцати метров в секунду: ближайшие аэропорты принимать нас не хотели и лишь тогда, когда горючее было на исходе, смилостивились. Должен признаться, посадка запомнилась мне надолго. Пурга шуток не любит, чувства юмора у нее ни на грош.

Особенно тяжело переживал вынужденное безделье экипаж "Аннушки", которая вмерзла лыжами в полосу. Чтобы летчики меньше скучали, Булатов в дни пурги назначал их дежурными по лагерю, что слабо утешало этих людей, которые, как известно, по-человечески чувствуют себя только в воздухе.

Я же почти не вылезал из домика — у меня оказалась слишком теплая шуба. Это отнюдь не парадокс: когда в пургу идешь против ветра, то затрачиваешь столько сил, будто тащишь тяжело груженный воз. Одежда должна быть теплой, но легкой, а моя пудовая шуба на собачьем меху, которую я благословлял в безветренный мороз, совершенно не годилась в пургу. Как-то я решил в порядке послеобеденного моциона добрести до полосы, проделал это двухсотметровое путешествие и вернулся домой мокрый как мышь.

Даже унты, прославленная северная обувь, оказались вовсе не такими надежными, как я предполагал. Перед моим отлетом на полюс Георгий Иванович Матвейчук, полярник-ветеран, посоветовал взять с собой резиновые сапоги. Я принял этот совет за веселую шутку и потом проклинал свое легкомыслие. В полярный день, когда становится теплее, унты быстро намокают, и зимовщики предпочитают носить резиновые сапоги на воздушной прокладке.

— Не забудьте написать — с портянками, — вставил Белоусов. — Не эстетично, но тепло.

Проснувшись, мы лежали на нарах и беседовали о жизни. Мы — это Белоусов, Парамонов и я. В комнате было около нуля, и вылезать из спальных мешков никому не хотелось. Время от времени кто-либо грозился встать и растопить печку, но этот благородный порыв быстро гас, как свеча на ветру. Вечером в домике было тридцать два градуса, и мы валялись на нарах чуть ли не нагишом. С каждым часом тепло улетучивалось, вентиляционное отверстие пришлось заткнуть пробкой, и все равно к утру я дрожал в мешке, хотя нашел в себе силы надеть брюки и свитер.

— Кстати, о портянках, — продолжал Белоусов. — Как-то на станцию "СП-7" к нам в гости прилетели иностранные корреспонденты, и среди них — один француз. Его изящные меховые сапожки вскоре пробил мороз, и ребята предложили гостю надеть портянки. "Портьянки? А что такой есть протьяики?" — заинтересовался француз. Потом был ужасно доволен — повез во Францию вводить в моду. А что касается лично вас, то вы допустили грубейшую ошибку. Помнишь, Юра, как мы с тобой чуть не превратились в ледышки?

— Брр! — послышалось снизу. — На "СП-12"?

— Мы с Юрой высадились на этой станции в первой группе, — пояснил Белоусов. — Обжитое местечко, ничего не скажешь — льдина и торосы. Установили палатку, разделись, трясясь, как юродивые на паперти, нырнули в мешки. Повторяю — разделись, великий смысл именно в этом. А минут через десять уже стали людьми — только благодаря упомянутой выше операции. Наше тело — печка высокого класса, оно выделяет уйму тепла, а мешок его не выпускает.

Мне нравятся мои соседи-хозяева. Белоусов, астроном и магнитолог новой смены, — из того сорта абсолютно невозмутимых людей, вывести из равновесия которых — задача недостижимая. Видимо, частое общение со светилами, не обращающими внимания на жужжащего комарика по имени Земля, придает особую ироничность суждениям Бориса Георгиевича относительно суеты сует, называемой человеческой жизнью. Более снисходительного критика всякого рода недостатков я еще не встречал. Говорит он тихим и мягким голосом, не утруждая голосовые связки заботой об интонациях, никогда не торопится, но все успевает делать. Великолепно сложенный мужчина лет тридцати пяти, он очень красив — достоинство, не имеющее ровно никакой цены на дрейфующей льдине. Настоящий полярный бродяга, он уже больше десяти лет кочует по морозным широтам: со Шпицбергена на льдину, с льдины в Антарктику и снова на льдину. Пожалуй, никто из моих знакомых зимовщиков так естественно не вписывался в обстановку полярного усилья, как Борис Георгиевич. Присутствие Белоусова придавало нашей комнате некую домашность. Я чувствовал, что