Королевство белок - Юлия Тулянская

Все они, непохожие друг на друга, подошли друг к другу, точно части мозаики. Судьба свела их вместе, и Энкино поверил, что сам был последней деталью узора. «Я ходил по дорогам и думал: зачем жить на свете? Все равно — либо самому мучиться, либо смотреть на чужие муки. И ничего нельзя поделать, потому что правда у одних, а сила у других. А теперь вы — моя правда», — говорил Зоран. И вот его нет, и часть рисунка мозаики разбилась.

Каждый из друзей казался Энкино обладателем особого дара. Берест не был вожаком, наоборот, он сам присоединился к Иллесии и Зорану, чтобы плыть на юг. Но вышло так, что вел он. Он обладал даром изменять вокруг себя жизнь. Во время чумы северянин лег в телегу с мертвецами, чтобы бежать с каменоломен, а потом вернулся назад за своим товарищем, освободил и его. Жизнь изменялась, когда Берест этого ждал. Он назвал по имени лесовицу и вочеловечил ее, так что она покинула тайную поляну в лесу и пошла за ним.

Ирица пошла за ним к людям. Энкино не знал наверное, что за существа — земнородные: лесовицы, полевицы, дубровники, вьюжники, громницы и прочие. Считалось, что они — не божьи твари, что не имеют бессмертной души, но зато бессмертны сами. Причины их появления не были известны людям. Но Энкино чудилось, что весь мир — живое существо, и неживого вообще нету на свете (впрочем, так говорилось и в некоторых философских трудах). Земнородные казались ему воплощенным рассудком Обитаемого мира, мира, который за тысячи лет своего существования научился себя сознавать. Ирица была способна понимать, что думают и чувствуют другие. Энкино ощутил в ней какую-то особенную охранительную силу еще тогда, когда она, наливая ему вина, сказала: «Ты очень устал».

С Берестом она держалась по-матерински, хоть и казалась моложе его, и беспомощней, и даже влюбленней. Илла — наоборот, посмеивалась над своим Зораном, поймав его всегда немного жалобный взгляд. Но он оживал рядом с ней, она стала его убежищем, которого он так долго искал. Илла никогда не унывала, и грустный Зоран, наверное, любил ее улыбку.

И немногословная преданность Хассема «своим», и вера Энкино в то, что из их судеб сложилась головоломка, возник рисунок мозаики, — все это за короткий срок успело стать частью их жизни. И вдруг они оказались лицом к лицу с неизвестной силой, которая так странно и так беспричинно обрушилась на Зорана и разъединила остальных…

В любой книге, посвященной землеописанию, приводились рассказы путешественников. Мир велик, и немало свидетельств начиналось с изображения морской бури и заканчивалась тем, что путешественник, желая вернуться на родину, строил лодку, наудачу выходил в море и бывал подобран каким-нибудь судном. Энкино приходилось читать об острове, населенном огромными разумными муравьями, о стране, в которой живут слепые, о краях, где золото ценится так дешево, что в золотые цепи заковывают преступников. Но невозможно было определить, где именно находится загадочная страна, что в рассказе вымысел, а что правда.

Энкино вспоминал пройденный путь. Он представлял западные земли лишь по географическим трактатам. Закрыв глаза, Энкино пытался вообразить себе карту и мысленно отметить на ней, где именно они с Берестом наткнулись на заброшенную дорогу в чаще.

Он сидел за столом, медленно перелистывая книгу на странном местном языке. «Я сумею понять, кто они и чего хотят, — думал Энкино. — Даже если они в самом деле не люди, познаваемы же они разумом! Если только я буду жив, я познаю их обычаи и взгляды». Энкино казалось, что он заперт внутри какого-то огромного механизма, из которого сможет выбраться и вывести остальных, если только поймет его устройство.

Илла вспоминала и плакала, и не заметила, как настал вечер. Барак стал заполняться людьми. Бесшумные, как тени, мужчины и женщины в мешковатой, сильно поношенной одежде проходили в открытую дверь: она не запиралась. У каждого в руках была миска и кусок хлеба. Они молча ели и ставили опустевшие миски на пол под нары.

Илла вытерла слезы и с удивлением смотрела на людей. Они ее, казалось, не замечали. За спиной у девушки послышалась какая-то возня. Илла поглядела — и ее передернуло. Она отвернулась. Мужчина и женщина позади нее на дощатом настиле занимались тем, чем обычно занимаются наедине. Даже «ничьи дети» в Богадельне, которые спали, сбившись вместе на полу, когда становились старше и выбирали себе пару на ночь, всегда уединялись по двое.

Напротив Иллы сидела на топчане беременная молодая женщина. Она дожевывала хлеб. Лицо у нее было тупым и вялым. Большинство людей ложились, многие уже спали, и только единицы слонялись тенями по проходу.

Мимо Иллы несколько раз прошелся туда-сюда рябой длинный парень. Он напряженно в нее всматривался, словно не понимал, как она тут оказалась и зачем. Илла опустила голову. Ей не хотелось никого видеть. Она опять плакала. Илле все виделось, как умирал Зоран, точно засыпал, положив голову ей на колени.

Вдруг ее тронули за плечо.

Илла вздрогнула и подняла заплаканное лицо. Парень, который все приглядывался к ней, уселся рядом и, не говоря ни слова, обхватил за плечи.

— Ты что, спятил? — вскрикнула Илла.

Он так же молча стал наваливаться на нее, пытаясь уложить на нары. Илла изо всей силы ударила его в грудь локтем. Парень отпрянул и посмотрел на Иллу искренне недоумевающим взглядом. Глаза Иллы были полны ужаса и отвращения. Парень равнодушно выругался, встал и побрел на свое место. Илла уткнулась лицом в подол платья и зарыдала еще сильнее.

Энкино сняли повязку с глаз. Только теперь он увидел, что его вели не на казнь и не в какой-нибудь тюремный подвал, чтобы заковать в цепи. Наоборот, он оказался в большой светлой комнате. Выбеленные стены, полки с лежащими на них фолиантами. Стол для рукописей, чернильница и перья, на другом столе — кувшин и лепешка. Циновка на полу. Большое окно. На подоконнике — потушенный фонарь.

Пожилой человек, одетый в длинную, темно-синюю хламиду, встретил Энкино испытующим взглядом. Он был высокого роста, худощав. Темные, чуть вьющиеся волосы перехвачены кожаным ремешком. Человек сделал шаг вперед к Энкино, обратился без приветствия:

— Вот ты какой.

Он вертел в пальцах перо, которым, видимо, незадолго до этого писал в раскрытом фолианте. В уголках узких губ — насмешливая и суровая складка. Энкино с живым любопытством скользнул взглядом по корешкам книг: ни одного знакомого автора! Набор южных, западных и, кажется, даже восточных имен.

— Здравствуй, господин, — произнес Энкино.

Он понял, что с этим человеком сейчас будет у него своего рода поединок. Энкино не знал, ради чего. Но перед тем, как отвести сюда, его долго держали взаперти одного. Сначала Энкино не догадался считать дни, потом стал свечой делать метки на окне. У него вышло восемь меток. Кормили его очень скудно, а последние двое суток не давали даже воды. Принесли напиться только перед тем, как завязать глаза. Теперь Энкино видел: хотели, чтобы, ослабевший, подавленный, с дрожащими руками и погасшим взглядом, он пришел к этому незнакомцу, спокойному, сильному, от которого пахнет каким-то благовонием из трав. Так задумано. Несчастный пленник и этот, высший, который может подарить упование или облегчить участь, а может заковать в цепи.