Красная камелия в снегу - Владимир Матлин

В конце октября выпал снег, потом подтаяло, потом опять выпал снег и подморозило. В общем, они перестали выходить из дома: на улице скользко, да и по лестнице карабкаться больше не под силу… Речь Прокопия становилась неразборчивой. Он уже не пытался рассказывать про засаду на дороге в Газни, по большей части отстра-ненно молчал, уставившись куда-то невидящим взглядом. Однажды сказал:

— Имей в виду… ты имей в виду… — По имени он к внуку никогда не обращался: это имя — Абрам, Абра-ша — звучало для него как презрительная кличка. — Ты имей в виду. Там, в шкафу, под простынями — сберкнижка. Я переписал на тебя. Возьми на похороны, сколько надо, остальное — тебе. Пользуйся на здоровье. Участок для меня в Кузьминках, возле Елены Игнатьевны.

В тот же день снова заговорил про похороны:

— В блокноте под телефоном… найди Кравчука. Скажи ему, когда похороны. Пусть всем передаст, кто еще остался… И прошу — поминки устрой. Кравчука позови… и других, кто остался… Чтоб все, как положено.

На следующий день ему опять стало хуже, он отказался есть, с кровати не вставал. Дыхание сделалось прерывистым. Взглядом он попросил внука нагнуться к нему:

— Скажи Володьке… Володьке скажи… — Он надолго замолчал, потом начал с начала. — Володьке скажи… я был неправ. Тогда, давно… Я неправ.

Это были его последние слова. Вскоре он потерял сознание и ночью умер.

Хоронили, как он просил, на Кузьминском кладбище, возле Елены Игнатьевны. Прокопий Васильевич лежал в гробу в парадной форме. Точно так же выглядели и несколько военных, приехавших на кладбище, — в парадной форме. Кто из них Кравчук, Авраам так и не узнал, хотя звонил ему за день до того. Военные реагировали на него странно, даже как-то болезненно. Когда он представился и объяснил, что доводится полковнику Садикову внуком, они были ошарашены, несколько раз переспрашивали и недоуменно переглядывались. Авраам пригласил их на поминки и раздал всем заранее отпечатанный адрес. Над могилой прочел заупокойную молитву «Эль молэ ра-хамим»: «Боже Всемилостивый, обитающий в вышине! Под крылами Божественного присутствия, меж святыми и праведными, сияющими небесным светом, упокой душу нашего любимого Прокопия, отошедшего в вечность…»

Звеня орденами, военные поспешно покинули кладбище.

Дома Авраам и Фира Львовна накрыли стол, выставили обильную выпивку и закуску и принялись ждать. Они долго ждали, но никто не появился. Тогда они вдвоем, не чокаясь, выпили за светлую память полковника Прокопия Васильевича Садикова.

В следующие два дня Авраам оформил по доверенности отца акт дарения больнице, где последний раз лежал дедушка, всего полученного по наследству имущества и денег, оставив себе только семейный альбом и письма, и на третий день улетел домой, в Израиль.

Все эти дружбы первых месяцев в Америке долго не длились, они распадались и забывались так же быстро, как возникали. Появлялись новые люди — обычно их представляла «ведущая» из «Джушки»[1]. Иногда они приходили сами, без «ведущей», и это было еще сложней, поскольку «ведущая», хотя и не знала русского языка, все же ухитрялась быть переводчицей… если это можно так называть: переводила она с английского на английский, с нормального английского на наш ломаный: она держала в памяти те немногие английские слова, которыми мы владели тогда. Но когда новые друзья появлялись без «ведущей», объясниться было трудней. И все же как-то объяснялись.

Собственно говоря, разговор всегда развивался по одной и той же схеме, и очень скоро мы настолько освоились, что могли обходиться и без посторонней помощи. После теплых приветствий и произнесения по складам имен («Генна-дий», «Люд-ми-ла») выяснялось, что по-еврейски мы не говорим. Затем произносились географические названия, на что следовало: «Мой дедушка (бабушка) тоже из России — из Минска» («из Риги», «из Одессы», «из Грод-но-губернии»). Затем осторожно осведомлялись, верно ли, что в России евреям плохо — нельзя учить иврит и ходить в синагогу? И наконец: «А как вам нравится в Америке?» Главным мотивом их визитов, как мы вскоре поняли, было своего рода любопытство: волшебным образом перенесясь во времени лет на восемьдесят назад, они хотели увидеть своих дедушек-бабушек в момент, когда те ступили на американскую землю. Однако даже с ограниченными возможностями общения они чувствовали, что здесь что-то не так: да, точно, мы из России, отсталой страны, где нет посудомоечных машин и свободы слова, однако от поколения бабушек-дедушек мы отличаемся, пожалуй, больше, чем наши американские сверстники…

Но с Беном отношения у нас сложились совсем иначе. Этому способствовали два важных обстоятельства: во-первых, он появился не просто из любопытства, а в качестве зубного врача, и второе — Бен говорил по-русски, хотя родился в Америке.

Рассказать об этом стоит особо. Отец Бена, польский еврей, бежал в тридцать девятом году от наступающей немецкой армии на восток, пока не очутился у советских. Те его арестовали как польского военнослужащего и сына раввина, затем сослали в Среднюю Азию. Здесь он доходил от жары и холода (попеременно) и от голода (постоянно), и скорее всего умер бы, как тысячи других ссыльных поляков, но ему повезло: его пригрела местная семья, принадлежащая к немногочисленному, но древнему племени каракалпаков, обитающему на берегах усыхающего Арала. Он выжил, оправился, встал на ноги, а затем женился на младшей дочери почтенного семейства — к ужасу ее родни. Вскоре он угодил в польскую народную армию, сформированную, как известно, в Советском Союзе, и закончил войну в Польше. Но свою Гюльсаки не забыл и с большим трудом вытащил к себе — законная жена, как-никак… Впрочем, в Польше они прожили недолго, выехали в Израиль — тоже ненадолго, а затем в Америку, к каким-то его родственникам. Здесь-то от этого польско-еврейско-каракалпакского брака и родился Бен.

Поскольку единственным языком, на котором каракалпакская женщина могла объясняться со своим еврейско-польским мужем, был русский, Бен в раннем детстве заговорил на языке Пушкина и Тургенева. Хотя Пушкин и Тургенев вряд ли признали бы язык Бена своим: ведь он усваивал русский сразу с двумя акцентами…

И все же мы охотно говорили с Беном: он был единственным человеком, который мог объяснять нам по-русски реалии американской жизни. А жизнь в этой стране он понимал неплохо, мы в этом вскоре убедились, побывав в его зубоврачебной клинике, а потом и у него дома в Беверли Хиллс.

К нему в клинику в первый раз нас привезла «ведущая». Случилось это вскоре после нашего прибытия в Америку. Как-то ночью у Людмилы разболелся зуб, да так, что она криком кричала до утра. Помочь ей я не мог ничем: не знал, куда идти, куда звонить, чтобы спросить, куда идти, и как спросить, если я узнаю, куда звонить… Кроме того, у нас не было денег, если не считать таковыми двенадцать долларов, выданных нам в «Джушке» на автобус. А мы знали, что медицинская помощь в этой стране стоит дорого — во всяком случае, больше двенадцати долларов…