Вы хотите поговорить об этом? Психотерапевт. Ее клиенты. И правда, которую мы скрываем от других и самих себя - Лори Готтлиб

– Рада, что вы чувствуете, будто я вас понимаю, – говорю я. На секунду Джон выглядит похожим на оленя, мечущегося в свете фар, но потом продолжает:

– Все, что я хочу знать, – это что делать с Марго.

– Она уже вам сказала, – говорю я. – Ей вас не хватает. Из опыта общения с вами я знаю, как мастерски вы отталкиваете людей, которым вы небезразличны. Я не ухожу, но Марго говорит, что может это сделать. Так что, возможно, вам стоит попытаться вести себя с ней иначе. Может быть, вы дадите ей понять, что тоже скучаете без нее. – Я делаю паузу. – Потому что я могу ошибаться, но мне кажется, что вам и правда ее не хватает.

Он пожимает плечами, и в этот раз, когда он смотрит вниз, я знаю, что звук не отключен.

– Я скучаю по тому, как у нас все было раньше, – говорит он.

Его голос звучит грустно, а не злобно. Злость – это выход для большинства людей, потому что она направлена вовне: злобно обвиняя других, можно прикидываться тем еще святошей. Но часто это лишь верхушка айсберга, и если вы заглянете под поверхность, то увидите скрытые чувства, о которых не знали или которые не хотели демонстрировать: страх, беспомощность, зависть, одиночество, неуверенность. И если вы сможете вынести эти чувства достаточно долго, чтобы понять их и услышать то, что они вам говорят, вы не только сможете более продуктивно управляться с гневом, но и перестанете постоянно злиться.

Конечно, гнев имеет и другую функцию: он отталкивает людей и держит их на расстоянии. Интересно, Джон заставляет людей злиться на себя, чтобы они не замечали его печаль?

Я начинаю говорить, но кто-то выкрикивает имя Джона, пугая его. Телефон выскальзывает из руки и летит вниз, но как только я думаю, что сейчас мое лицо врежется в пол, Джон ловит мобильный, возвращаясь в камеру.

– Черт, надо идти, – говорит он. Потом, переведя дыхание, добавляет: – Долбаные дебилы.

И экран гаснет.

Судя по всему, наша сессия окончена.

Чтобы скоротать время до прихода следующего пациента, я иду на кухню перекусить. Двое моих коллег уже сидят там. Хиллари заваривает чай. Майк ест сэндвич.

– Гипотетически, – говорю я, – что бы вы сделали, если бы жена вашего пациента посещала вашего психотерапевта, а ваш пациент думал, что этот психотерапевт – идиот?

Они смотрят на меня с поднятыми бровями. Гипотетическое на этой кухне никогда не бывает гипотетическим.

– Я бы сменила психотерапевта, – говорит Хиллари.

– Я бы оставил психотерапевта и поменялся с ним пациентами, – говорит Майк.

Оба смеются.

– Нет, серьезно, – продолжаю я. – Что бы вы сделали? Все еще хуже: он хочет, чтобы я поговорила со своим психотерапевтом о его жене. Жена пока не знает, что он вообще ходит на терапию, так что пока обсуждать нечего, но что, если однажды он ей расскажет и потом захочет, чтобы я обсудила со своим психотерапевтом его жену, а та согласится? Должна ли я сказать, что это мой психотерапевт?

– Обязательно, – говорит Хиллари.

– Не обязательно, – одновременно с ней говорит Майк.

– Вот именно, – говорю я. – Непонятно, что тут делать. А знаете почему? Потому что такое НИКОГДА НЕ СЛУЧАЕТСЯ! Ну когда было хоть что-то подобное?

Хиллари наливает мне чай.

– Однажды ко мне поодиночке ходили два человека, которые только что расстались, – говорит Майк. – У них после развода были разные фамилии и разные адреса, поэтому я не знал, что они были женаты, пока на второй сессии с каждым из них не понял, что слышу одну и ту же историю с разных точек зрения. Их общий друг, мой бывший пациент, дал обоим мои координаты. Мне пришлось отказаться от работы с обоими.

– Допустим, – говорю я. – Но у меня тут не два пациента с конфликтом интересов. Тут замешан мой психотерапевт. Какова вероятность подобного?

Я замечаю, что Хиллари смотрит в сторону.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Ничего.

Майк смотрит на нее. Она краснеет.

– Выкладывай, – говорит он.

Хиллари вздыхает.

– Ладно. Лет двадцать назад, когда я только начинала, я работала с молодым человеком в депрессии. Мне казалось, что он идет на поправку, но потом лечение будто застопорилось. Я решила, что он не готов двигаться дальше, но на самом деле мне просто не хватало опыта, я была слишком «зеленой», чтобы понять разницу. Короче, он ушел, а где-то через год я наткнулась на него у моего психотерапевта.

Майк ухмыляется:

– Твой пациент ушел к твоему психотерапевту?

Хиллари кивает:

– Самое забавное, что во время психотерапии я говорила о том, как застряла с одним пациентом и какой беспомощной себя ощущала, когда он ушел. Я уверена, что пациент рассказывал моему врачу о своем бездарном бывшем психотерапевте и в какой-то момент назвал меня по имени. Мой психотерапевт наверняка смекнула, что к чему.

Я обдумываю это применительно к ситуации с Уэнделлом.

– Но она никогда ничего не рассказывала тебе?

– Никогда, – говорит Хиллари. – Так что однажды я сама подняла эту тему. Но, конечно, она не могла сказать, что работает с этим парнем, так что мы поддерживали разговор о том, как я справляюсь со своей неуверенностью в роли молодого специалиста. Пффф. Что я чувствовала? Да мне было плевать. Я просто умирала от желания узнать, как продвигается их работа и что она делает иначе, чтобы все сработало.

– Ты никогда не узнаешь, – говорю я.

Хиллари кивает:

– Я никогда не узнаю.

– Мы как сейфы, – говорит Майк. – В нас не прорваться.

Хиллари поворачивается ко мне:

– Так что, ты расскажешь об этом своему психотерапевту?

– А надо?

Оба пожимают плечами. Майк смотрит на часы и выбрасывает мусор в корзину. Мы с Хиллари допиваем чай. Наступает время следующих сессий. На кухонной панели поочередно загораются зеленые лампочки, и мы выходим, чтобы забрать своих пациентов из приемной.

– Хммм, – говорит Уэнделл, когда я выкладываю историю о своей книге во время сессии. Мне понадобилось время, чтобы набраться смелости и все ему рассказать.

Две недели я садилась на место В, планируя признание, но когда мы сидим лицом к лицу, наискосок друг от друга, что-то меня останавливает. Я говорю об учительнице своего сына (забеременела), здоровье отца (плохое), шоколаде (уход темы в сторону, признаю), появляющихся на лбу морщинах (не уход в сторону, внезапно) и смысле жизни (моей). Уэнделл пытается вывести меня на разговор, но я так быстро меняю предмет беседы, что ему за мной не угнаться. Или я так думаю.

Уэнделл вдруг беспричинно зевает. Это фальшивый зевок, стратегический – широкий, эффектный, всепоглощающий. Это зевок, говорящий: «Пока ты не расскажешь мне, что у тебя на уме, ты так и будешь торчать на одном месте». Потом он откидывается назад и изучает меня.