Счастливая девочка растет - Нина Шнирман

Мы с Папой и тётей Витей пошли в одну из комнат — там сидел дядя Зяма. Он тоже обнимал и целовал меня, потом сказал, что скоро я буду выше него, — мы все смеялись и радовались! Мне столько надо было рассказать им обоим: и про эвакуацию, и про их замечательную книгу «Как Братец Кролик победил Льва», которую тётя Витя подарила нам прямо около поезда, когда они провожали нас в эвакуацию, и про музыкальную школу, и про простую, и про Ксеничну, и про лагерь, и про Анночку, и про Мишеньку, потому что Эллочку они видели в прошлом году. Очень много хотела рассказать!

Стали разговаривать, и я сначала не совсем понимала, что происходит. Тётя Витя или дядя Зяма спрашивали о наших — я начинала рассказывать, но очень скоро кто-то из них меня прерывал, и они рассказывали про Гришу. Или же они спрашивают, я рассказываю быстро и коротко, но всё равно чувствую: они невнимательно слушают и ждут, когда я закончу, чтобы самим рассказывать про Гришу.

И вдруг я почувствовала в груди такую странную грусть — я очень редко грущу, — и не то чтобы она была очень сильная, но она какая-то очень длинная — как будто она идёт из моего самого глубокого детства.

У тёти Вити приходящая домработница — она вкусно готовит, мы все вместе обедаем, прощаемся и уходим. Гриша не приходит с нами прощаться, он ещё маленький — может, он боится, что мы у него отнимем родителей. А может, что-то другое, но мне это не важно, мне важны «новые» Михлины, которым я теперь почти не нужна. Но это относится не только ко мне, им не нужна теперь вся наша семья, теперь у них есть Гриша. Но они же раньше его совсем не знали и не могли любить, как они любили нас! А теперь они его любят больше, чем нас! Нет, даже не так: нас они просто забыли!

Мы идём по улице, я на всё смотрю, но ничего не замечаю, как будто я то ли сплю, то ли плохо вижу. Мне очень грустно, а это плохое чувство.

— Мы с Михлиными дружим с тридцать четвертого года, с Ленинграда, — говорит Папа и мне и не мне, а до этого мы оба молчали. — Мы подружились, когда Ёлка родилась. Потом, в тридцать пятом, вместе с Академией наук, вернее с нашим институтом, переехали в Москву и до сорок первого года жили в соседних подъездах. Представляешь, Мартышка, — это он уже мне говорит, и с каким-то особым чувством, — у нас с твоей Мамой четверо детей за это время стало, а у них — никого! Совсем одни! И вот теперь у них есть сын! Теперь они счастливы! Очень счастливы!

Когда Папа сказал: «Теперь они счастливы!», я вздрогнула и как будто… проснулась. Значит, раньше они были несчастливые! Потому что они были одинокие! Как же я это совсем не поняла? Бедные Михлины, они столько лет были несчастливые! И всё равно нас очень любили! А теперь у них есть сын — они теперь неодинокие!

— Мартышка, — вдруг говорит Папа, — что-то мне мороженого захотелось, ты со мной за компанию не съешь?

— Съем, — говорю.

И я вдруг думаю о себе и о Папе: как мне с ним хорошо и просто. Как интересно с ним гулять и разговаривать — он рассказывает удивительные вещи, и совсем не только про Ленинград, и не только про их жизнь в Ленинграде, а иногда про другое, но всегда очень интересное.

И ещё я заметила: с тех пор как мы сели в поезд и до вот этой минуты, которая сейчас идёт, он не сделал мне ни одного замечания. Ни одного! А в Москве он часто делает мне замечания.

Мы медленно едим мороженое, а Папка рассказывает мне, как его Папа, мой дедушка Лев Александрович, делал дома мороженое и что домашнее мороженое ещё вкуснее, чем покупное. И он тоже научился делать мороженое, и, когда в магазинах будут продавать сливки, он обязательно сделает нам домашнее мороженое.

— Неужели сделаешь? — поражаюсь я.

— Мартышка, я всегда выполняю свои обещания, — говорит Папа серьёзно. — Я и сейчас мог бы сделать, но нет сливок, а без сливок настоящее мороженое не получится. Хочешь, расскажу интересную историю про сливки?

— Конечно хочу! — радуюсь я.

И Папа рассказывает очень интересную и смешную историю. Его тогда ещё не было на свете, а дяде Мише было четырнадцать или пятнадцать лет. Был праздник, а на праздник его мама, моя бабушка Анна Моисеевна, готовила много вкусных вещей, а Папины тётушки, сёстры его отца, ей помогали. И они очень любили делать домашнее масло из сливок — сливки долго взбивали, и получалось масло. Дядя Миша решил пошутить. Он стал им помогать, и как только маленький кусочек масла «завязывался», он их отвлекал, а масло вынимал и съедал. Так у них в тот раз масло и не получилось! Я страшно хохотала. И понимаю вдруг — грусти нет, всё хорошо. Михлины теперь счастливые! Потому что они неодинокие! А Папа как будто мои мысли подслушал.

— Всё хорошо, Мартышка! — И по голове меня вдруг погладил.

И я вспоминаю, как до войны Бабушка сказала: сварю-ка я похлёбку из чечевицы. Анночка заплакала и стала просить: «Не ешьте тётю Витю!» И вспоминаю, как Мамочка рассказывала: когда начались первые бомбёжки, как только выла сирена, вбегал дядя Зяма, хватал первого попавшегося под руки ребёнка и бежал с ним в бомбоубежище, оно было в нашем подъезде. А Папа бежал на крышу фугаски сбрасывать и гасить!

И я думаю о Михлиных с любовью!

Опять проснулась сегодня сама. И стала разглядывать этот огромный, удивительный зал — я никогда не видела ещё такой большой комнаты, где живут и спят люди. А здесь живут и спят мои двоюродные сёстры — Бебочка и Аллочка. А дядя Шура, их папа, — Папин старший средний брат, он старше Папы на девять лет, он замечательно поёт, но почему-то занимается совсем другим — он раньше был врачом-психиатром, а теперь он уже вообще непонятно кто — ну, мне непонятно.

Я попросила Папу, нельзя ли мне спать на раскладушке — у девочек какие-то странные кровати, одна очень выпуклая, а другая наоборот. Папа достал мне раскладушку. Я сейчас на ней лежу и всё разглядываю.

Здесь есть три удивительно красивые вещи: эркер, два огромных трюмо и камин.

Но я сейчас разглядываю одну интересную, но странную вещь — картину на стене. Эта картина чем-то меня удивляет, а чем, я не понимаю. Пытаюсь понять — и не понимаю! Картина мне даже, пожалуй, нравится, но я не могу понять, почему она кажется мне странной.

Это пейзаж: ночь, луна, тёмное небо, пруд или кусок реки, нет, это пруд, окружённый деревьями и кустами. Всё такое заросшее, замшелое и даже немножко болотистое. Там есть одно дерево — его что-то оплетает, посмотришь сейчас — вроде какое-то растение с ним почти сливается, посмотришь через минуту — вроде его леший обнимает! Но не в этом дело, даже на старых обоях иногда разные рисунки в одном и том же месте проступают — как посмотреть!

— Ну что, Мартышка, проснулась? — Папа рядом стоит, улыбается — я не слышала, как он подошёл. — Картину изучаешь?

— Да! — говорю. — Не понимаю, почему она мне кажется странной.

— Ты долго её разглядывала? — спрашивает Папа.

— Долго!