Тихая ночь - Чарльз Эллингворт

Когда из-за погоды или по графику дежурств Адаму выпадал свободный вечер, поздние закаты мешали ему вернуться к домашней рутине, которая установилась между ним и Мари-Луиз: задернутые шторы дали бы повод для пересудов, а открытое миру окно не вязалось с интимными минутами у камина, которых и он, и она приучились ждать с удовольствием. Вместо этого они стали будто бы ненароком — не договариваясь об этом открыто, — встречаться на лестнице. Мари-Луиз садилась на четвертую ступеньку, а немец — на стул у подножья, лицом к ней. Он завтракал, и они разговаривали — в основном по-французски, но все чаще переходили на немецкий. В арсенале Мари-Луиз были только отдельные слова, но она старалась, а над ошибками они вместе по-дружески смеялись. Мари-Луиз обладала врожденной способностью к языкам, и вскоре они уже переходили с французского на немецкий и наоборот, даже не замечая этого. Поиски немецкого эквивалента слову «пролеска» подтолкнули Адама к первому шагу.

— Я хотел бы погулять в лесу и посмотреть на них; возможно, в эти выходные, потому что погода обещает быть хорошей. У меня есть в запасе увольнительные. Я… я тут подумал, а не смогли бы вы пойти со мной?

Мари-Луиз изумленно посмотрела на него. Он торопливо продолжал:

— Не в здешние леса, разумеется. Это невозможно, и я бы никогда такого не предложил. Я планировал съездить в Руан на два дня, и если бы вы согласились отправиться вместе со мной — мы бы, конечно, остановились в разных гостиницах, — это доставило бы мне огромную радость.

Мари-Луиз почувствовала, что краснеет, и принялась от волнения теребить обручальное кольцо.

— Это невозможно. Вы сами знаете. Если француженку увидят с немцем, то… то в нее, вероятно, будут плевать… или того хуже. Это невозможно. И не уговаривайте меня. Прошу.

Адам наблюдал за тем, как сумятица мыслей отражается в ее лице, и с нежностью убеждался, что она неспособна лгать.

— Вы правы. И я бы не стал вам этого предлагать. Но что, если в Руан поедут француз и француженка? Или немец и немка? Это будет проблемой?

Мари-Луиз подняла на него озадаченный взгляд.

— Я ведь не всегда ношу эту форму. А вы хорошо говорите по-немецки — по крайней мере, достаточно хорошо, чтобы французы не заметили разницы. Пожалуйста, я не вижу в этом ничего дурного.

Мари-Луиз смотрела на Адама, силясь прочесть его мысли. Она всем существом ощущала опасность этого прорыва на новую территорию, но вместе с тем — какое-то незнакомое волнение, приятно щекотавшее нервы, и риск, манивший удовольствием.

— Но что, если меня увидят?

— Кто? И даже если увидят, то только вас в обществе друга, быть может, кузена. Да, отличная версия: кузен из Эльзаса или коллега-учитель. В конце концов, я всего лишь предлагаю немного погулять, полюбоваться местными достопримечательностями и, быть может, пообедать или поужинать вместе, если вы пожелаете ко мне присоединиться. Я… я скучаю по нашим беседам, не буду этого скрывать. Не ждал, что посреди войны мне посчастливиться завести такую дружбу. Разве это плохо?

Мари-Луиз неуверенно улыбнулась ему.

— Нет. Вовсе нет. Но могу ручаться, что больше никто не посмотрит на это под таким углом. Согласны? Никто.

Она колебалась, постукивая двумя пальцами по надутым губам и внимательно изучая пол. Не поднимая глаз, Мари-Луиз стала гладить закрытые юбкой ноги от бедер к коленям, набираясь решимости.

— Когда?

— Я получу увольнительную на этих выходных. И прогноз погоды хороший.

— И пролески будут в самом расцвете?

— Непременно.

— Тогда я хочу, чтобы вы мне их показали.

* * *

Как и обещал Адам, было тепло. Солнце в конце апреля ласково пригревало, но в утренней тени, которую отбрасывал западный фасад Руанского собора, воздух все еще был прохладным. Вытянув шею, Мари-Луиз разглядывала окно-розетку, дивясь замысловатой ажурной работе и мерцанию стекла. Легкий ветерок теребил брезент тележки с открытками. Мари-Луиз не узнала Адама, когда он подошел. Перед ней стоял мужчина в костюме и фетровой шляпе, которую он снял, кланяясь, и изысканным движением поцеловал ей руку.

— Enchanté, mademoiselle[79]. Вы бывали в Руане прежде?

Он расплылся в заразительной улыбке.

— Однажды. Но такой город не может наскучить, верно?

Мари-Луиз окинула взглядом готический каменный водопад, увенчанный нимбом утреннего солнца. Пока они стояли, как пилигримы, благоговея перед творением рук человеческих во славу Бога и насыщаясь нектаром утра, стая голубей обрушилась из рассветного сияния на камень и мелкими бусинками раскатилась по щелям за воздетыми руками святых, навеки замерших в акте благословения.

— Здесь похоронен Ричард Львиное Сердце; по крайней мере, так написано в моем путеводителе. А вон там, — Адам повернулся и указал на пятачок за их спинами, — сожгли Жанну д’Арк.

Знакомая тень омрачила улыбку Мари-Луиз.

— Какая ужасная смерть…

Адам подставил ей руку.

— Не желаете чего-нибудь выпить, mademoiselle?

Мари-Луиз оперлась на его локоть, и они зашагали через площадь в сторону кафе, щеголявшего летними красками ярких зонтов и клетчатых скатертей. Единственным намеком на то, что этот чудесный весенний день распускается в военное время, были три солдата — тоже туристы, самодовольно заказывающие зеленый перно[80], на что французский официант взирал с традиционным презрением.

Освобожденные от груза скрытности, Адам и Мари-Луиз чувствовали, что пьянеют, и дело было вовсе не в шампанском, которое они пили. Для Мари-Луиз, впервые отбросившей свинцовый покров Монтрё и провинциальной тирании, под которым она всегда жила, это был новый мир. Она вышла замуж за парня из соседнего дома, жила с отцом и преподавала в школе, в которой сама же провела детство; ее жизнь отслеживали и обсуждали. Здесь она была никому не знакома, с мужчиной, который смотрел на мир сквозь иную призму. Она заинтересовала его не из-за своего прошлого и не потому, что была дочерью своего отца, а потому что она — это она. Подобно тому, как рвались на поверхность пузырьки, освобожденные от бутылочной пробки, ее натура в солнечных лучах заявляла о себе смехом и внутренним сиянием, за которым Адам, пригубливая из той же чаши, украдкой наблюдал. Степенность зимних бесед улетучилась, и их разговор облачился в весенние оттенки рококо, легкомысленные и дразнящие.

Они бродили по узким улочкам старого города, заглядывая в книжные магазины и антикварные лавки. По настоянию Адама они провели час у модистки: Мари-Луиз примеряла шляпки в комплекте с шарфами и перчатками, а он изображал строгого судью. Разморенные обедом, военную скудность которого разбавила взятка шеф-повару, они сидели друг напротив друга у окна маленького ресторанчика и наблюдали, как снаружи медленно течет день: по улице гуляли пары; немцы в форме фланировали между магазинами, жавшимися под крышами старых деревянных домов; дети, радуясь выходным, носились веселыми шайками в поисках развлечений. Адам и Мари-Луиз наслаждались текучей истомой вина, сдабривавшего разговор, который и без того свободно полился, когда исчезли прежние ограничения. Адам спросил Мари-Луиз о муже, как они встретились и за что она его полюбила.