Я не сулю тебе рая - Анвер Гадеевич Бикчентаев

стал сторониться Лиры Адольфовны, Нагима была к ней внимательна. Она понимала: нельзя человека оставить в беде, а ведь это была беда. Потом это передалось нам всем.

Одно очень нужное слово, услышанное в трудную минуту, преображает, а иногда и спасает человека — вот как мы нужны друг другу.

48

Я делаю одно открытие за другим. Внезапно прихожу к выводу: вокруг меня изумительные люди!

Никогда не задумывался о Прохоре Прохоровиче. Ну, работяга, ну, танкист! Мало ли бывших танкистов на этом свете?

Выясняю: под Курском, в «Долине смерти», подбили танк нашего Прохора Прохоровича. Что он сделал? Не раздумывая, пересел на другой танк, в котором экипаж был контужен, и снова в бой. В этот день он прошел через всю «Долину смерти», расчищая путь пехоте; его снова подбили, полуживой выполз из машины и возглавил атаку пехотинцев.

Такому человеку надо в ноги поклониться. А боевое прошлое нашей ворчуньи тети Саши? Она служила радисткой в партизанском отряде под Смоленском.

До чего я был слеп, если ничего раньше не видел.

Даже о мрачном Барабане и о грустной Лире Адольфовне я начинаю думать иначе, как-то по-хорошему. Убивались бы они так, если бы не страдали глубоко, если бы не осознали все горе, какое причинили Доминчесу при жизни?

По логике вещей я должен бы презирать Катука, а выходит, что и в нем живет мужество. Многое нужно было ему, потомственному попу, продумать, прежде чем порвать с религией. Ведь его никто не принуждал, просто сработала своя собственная совесть…

И как это здорово, что мир населен такими великолепными людьми!

— Если украл беспартийный — дать ему год тюрьмы, украл коммунист — три года! — заявляет Нагима.

Порою она становится законницей.

— Потому что, — разъясняет она, — член партии должен быть чище, чем мы, обычные люди, — строже относиться к себе, иметь более возвышенную душу…

Порою мне хочется хоть глазком заглянуть далеко вперед и мысленно представить себе, как будут жить мои внуки или правнуки. Я думаю, однако, что даже при полном коммунизме не обойтись без законов, предопределяющих права и обязанности членов общества. Ведь люди-то по качеству всегда разные.

Но и поощрения и наказания будут, пожалуй, другие. Очень жаль, что никто об этом не пишет, во всяком случае, такая книга мне в руки не попадалась.

Поэтому я сам пытаюсь сочинить законы для потомства.

Начнем с поощрений… Наверное, будут введены новые звания, вроде «Потомок коммунара», «Наследник Октября»… И среди премий будет и такая: право первым осваивать звездные миры.

Как ни раскидываю умом, а прихожу к выводу, что им, нашим потомкам, не обойтись и без наказаний. Придется предусмотреть на всякий пожарный случай.

Самое первое наказание — на определенное время лишать человека права на труд.

Кушай сколько хочешь, спи, развлекайся, а вот трудиться не смей! По-моему, страшнее наказания не будет!

И звания для таких можно завести: «Не друг мне», «Не товарищ мне», «Не брат мне».

Иногда меня занимает мысль: а как же мы узнаем, что уже живем при полном коммунизме? Не будут же об этом оповещать по радио или сообщать каждому по телефону.

По-моему, это будет происходить так. Например, звонят в наш город и спрашивают:

— Готовы ли жить при полном коммунизме?

Мы, естественно, отвечаем, что готовы. Тогда предлагают:

— Докладывайте о готовности!

Председатель горсовета начинает докладывать:

— Все работаем высокопроизводительно, тунеядцев не имеем вот уже десять лет. Никто не ссорится. Тюрьмы пусты давным-давно. Подхалимов нет, хамство и хулиганство ликвидированы, одного карьериста обнаружили в прошлом году, но и то по ошибке — счетная машина подвела; на весь город остался один завистник (по старости лет неперевоспитуем); один почитатель рангов (бывший швейцар) и один равнодушный человек, но и он взят на общественное перевоспитание.

Даже Катук начинает рассуждать о будущем.

— Коммунизм — это множество кнопок, — говорит он. — Нажал одну — появляется хлеб, нажал другую — сало, нажал третью — вино… у каждого человека на квартире будет по семьдесят одной кнопке.

— Почему же по семьдесят одной, а не по сто?

— Тут уж не спорь, по семьдесят одной, и баста! — И заразительно смеется.

49

«Наискосок от дома, в котором я родился и вырос, прямо через улицу, стоит деревянный домик с мезонином. Там, под зеленой крышей, в нескольких крошечных комнатах когда-то жил Ленин. Пусть он совсем немного прожил в этом уфимском домике, но в нем до сих пор присутствует что-то ильичевское. Может быть, это торжественно настроенные души людей, посещающих ленинский домик. Может быть, ощущение глубокой сосредоточенности в минуту, когда становишься на тропку, по которой когда-то ходил Ильич. Может быть, ощущение счастья, возникающее оттого, что в тебе живет глубокая любовь, бесконечное уважение к Ленину».

…Так, по-моему, говорил Амантаев с нами, со слесарями, об уфимском домике с мезонином. Кажется, это было тогда, когда наш цех получил поздравительное письмо из Центрального Комитета.

Я невольно вспомнил об этом сейчас, направляясь в гости к Амантаеву, избранному делегатом Двадцать второго съезда партии. Мне хотелось поздравить его и посмотреть на него, так сказать, в новом качестве. Ведь не был у него с тех пор, как переехал в общежитие.

Иду по улице и стараюсь представить его таким, каким я его знаю: пусть все его лицо в мелких рябинках и глаза близорукие, пусть он не «болеет» за комбинатских футболистов и не увлекается музыкой — ничего уж тут не поделаешь, — но одна душа его чего стоит.

Внезапно я сознаюсь себе: в последнее время мне его все-таки не хватало.

По любому вопросу или о любом предмете он имеет свое собственное суждение. А это очень важно.

Вот и тридцать седьмой квартал. Невольно на меня нахлынули воспоминания. Эту парадную дверь я впервые открыл несколько месяцев тому назад, на этой площадке, между первым и вторым этажами, помнится, застрял громоздкий гардероб Саратовых…

Я переступил порог его обители и остановился в нерешительности. Каков он? Найду в нем какую-нибудь перемену или нет? Для меня очень важно, как он заговорит. Я человек тонкий. У моего барометра моментальная реакция.

Пока мы всматривались друг в друга, я успел подумать: если в нем, в Амантаеве, обнаружится балагур или хвастуша, он выдаст себя: «Вот так, братец, доверили поехать на съезд». Бестактный человек дал бы как-то понять, что, мол, он и не мыслит видеть другого в качестве делегата. Почему бы не порисоваться перед безусым пареньком?

Я смотрел на него во все глаза и верил: не огорчит меня. Очень важно не обмануться в человеке. Тем более, когда ты им