Когда исчезли голуби - Софи Оксанен

Никто не говорит об Эстонии. Эстония исчезла с карты мира, словно неопознанное тело на фронте.

Когда стало известно, что добровольцы истребительных батальонов освобождаются от норм обязательной сдачи сельхозпродукции, в записях появилась вполне понятная горечь:

Победители не вступают в переговоры. Вот и коммунисты не видят смысла вступать в переговоры с нашим народом.

Никаких намеков на семью или знакомых.

Крысы бегут с корабля и укрываются в Швеции. Наш корабль дал течь, и я не уверен, что в моих силах предотвратить крушение.

Воспоминаний о том, какими радостными были первые несколько лет в лесу; под формированием отрядов явно подразумевалась организация региональных отделений Союза вооруженной борьбы, записи об этом были уверенные, довольные. Наверняка Роланд ездил по всей стране и встречался с ключевыми фигурами каждого отделения. У него была широкая сеть знакомств, где сейчас эти люди, кто они? Партс снова с удивлением заметил, как хорошо обрывистые предложения Роланда ложатся на бумагу, хотя в разговоре они всегда раздражали, в тексте же обретали особую красоту, некую неуклюжую поэтичность.

Восемь убитых. Кто нас слышит? Семеро вчера, сколько завтра? Мы обескровлены и оттого постепенно засыпаем.

И опять упоминание о Сердце — одно слово, нацарапанное в уголке страницы. Сердце разбавило горечь, которую вызвали у лесных братьев слова австрийского радиокомментатора. Комментатор был уверен, что освободительной войны в Эстонии не будет.

Когда свобода наконец придет, они все станут патриотами. Посмотрим, как много новых героев у нас тогда появится. Но сейчас, когда родина в опасности, эти “герои” ползают на коленях или плывут по течению, заглатывают дешевые приманки, лижут сапоги предателям и охотятся по лесам на наших братьев ради права пользоваться спецраспределителями.

Партс решил взбодрить себя бутербродом с килькой пряного посола и направился в кухню. В прихожей он попал ногой в мышеловку, которые повсюду расставляла жена, на полу валялись скомканные носовые платки, часть из них была вытащена из его шкафа. Он отбросил их ногой, но потом передумал и, подхватив тряпкой, выбросил в мусорное ведро. Приготовление бутербродов оказало на него успокаивающее действие: несмотря на поэтичность языка Роланда, вряд ли его так уж интересовала поэзия. Во всяком случае, не настолько, чтобы посвящать ей целые страницы, если к тому нет особой причины. Партс вернулся мыслями к стихотворению о назначении искусства. Оно называлось “Кочан капусты” и было, по мнению Роланда, слишком индивидуалистичным, не отвечало потребностям движения, он считал его бесчестным, недоумевал, с какой целью оно вообще написано, и критиковал заодно всех остальных поэтов страны. Партс помнил эти строчки наизусть:

Эти посредственности, именующие себя поэтами, охотно прислуживаются, а потом протискиваются в ряды советских писателей, в их союзы, где даже с ничтожными способностями можно рассчитывать на кусок хлеба с маслом и хорошую жизнь. Мера моего презрения безгранична, лишь Сердце сдерживает мои руки. Кочан капусты этого недостоин.

Ага! Роланду снова удалось запутать Партса. Кочан капусты — это не стихотворение, а поэт — Каалинпяя. Роланд сомневался в его честности, потому что это был человек, а не потому, что его беспокоил какой-то там пассаж в стихотворении. Если Каалинпяя был впоследствии легализован, то его несложно найти. Он может что-то знать о Сердце. Пожалуй, стоит включить его имя в бумагу для Поркова. Учитывая и без того зыбкие аргументы для запроса, можно упомянуть эту кличку, хуже не будет, но не стоит превращать эту практику в систему. Прежде чем открыть банку с килькой, Партс приготовил себе воды с сахаром. Молоко опять скисло.

Марк, известный как подручный Линнаса, приобрел особую славу в концлагере Тарту за свою жестокость, но кто он был на самом деле? Никто из выживших после издевательств Марка свидетелей не мог назвать его фамилии. Возможно, пришло время приоткрыть завесу тайны и рассказать о нем подробнее. Он был самым обычным земледельцем, пока не вдохновился идеологией фашизма и не стал посещать фашистские собрания. Там он нашел себе близкую по духу невесту. Особую ненависть они испытывали к коммунизму.

Времени оставалось всего несколько часов. Взрослые сидели на тюках, сделанных из простыней и наволочек, дети спали на железных кроватях. Или делали вид, что спят. Сна не было в их дыхании, глаза блестели, но тут же закрывались, натыкаясь на чей-то взгляд. Я заметил, что Юдит разглядывает беженцев. Она присела возле какой-то пожилой женщины, и их шепот будоражил меня, как будто они делились какими-то тайнами, хотя вряд ли Юдит рассказывала ей о себе, здесь, среди чужих людей. Потом она перешла к мужчине с больной спиной. Он повесил у плиты свою рубашку, и Юдит стала гусиным пером смазывать ему спину бальзамом с серной кислотой. Запах от процедуры был не самый приятный, заполненная до отказа комната была и без того до предела напряжена, кругом то и дело раздавались тяжелые вздохи, но уверенные движения рук Юдит успокаивали меня. Она находила нужные слова для встревоженных людей, понимала, что в данной ситуации главное — не терять самообладания, особенно в тот момент, когда придется садиться в грузовик. Лучшей кандидатуры для этого нельзя было и придумать. Многие сомневались, когда я сказал, что нашел новую квартиру для приема беженцев и нового человека для работы с ними. Я назвал Юдит Линдой, заверил, что она очень надежная, и умолчал о ее связи с немцами. Я понимал, что как только Юдит включится в эту работу, она будет держать рот на замке. Она стала время от времени сообщать мне кое-какие полезные сведения, и ее мнение о немцах, похоже, начало меняться.

На этот раз ситуация была особенно неспокойной. Речь Хяльмара Мяэ пробудила некую надежду: по его словам, мобилизация — это первый шаг на пути к независимости. Я видел неуверенность на лицах беженцев, желание поверить ему. Безграничное людское доверие не переставало меня удивлять. И отчаяние. И все же день ото дня росло число тех, кто уже не верил в победу Германии и в обещания независимости или хотя бы автономии Эстонии. Никто не желал оставаться и ждать новой расправы, люди были уверены, что большевики вернутся. Священники говорили о возвращении безбожного государства.

В этом году нам предстояло в большом количестве переправлять дезертиров из немецкой армии, они и сейчас уже были среди беженцев, их можно было узнать по гордой осанке. Это были смелые ребята, с горящим взором, готовые идти в бой сразу же, как только баркас пристанет к берегам Финляндии. Я тайно надеялся, что мы сможем создать из них отдельный эстонский батальон, который бы стал ядром новой армии Эстонии, когда немцы начнут отступать. Тогда мы сможем воспользоваться ситуацией, как уже случилось однажды в 1918 году, когда после ухода германских войск мы отбросили назад красных и получили независимость. Капитан Тальпак уже занимался в Финляндии вопросами создания отдельного батальона, я доверял ему и называл его имя, когда парни спрашивали меня о создании эстонской армии. Капитан отказался сотрудничать с немцами, и не он один. Ричард до своего бегства успел написать рекомендацию нашим ребятам, как избежать фронта и получить направление в Ригу на курсы радистов абвера, чтобы вернуться потом в наши ряды. Многие уже прошли обучение и теперь ожидали ухода немцев.