Читающая по цветам - Элизабет Лупас

Прошлою весной, когда мы с Александром были так счастливы вместе, желтые ирисы буйно разрослись. Но осенью их некому было подрезать, а весною некому было выполоть между ними сорняки и срезать отцветшие цветки. Может быть, весною этого года они вообще не цвели? Теперь от них не осталось ничего, кроме засохших, испещренных пятнами листьев.

Я нагнулась к ним и прислушалась.

Ирисы молчали. Единственное, что я слышала, был едва различимый голос самой земли, шепчущий, что они никогда больше не расцветут.

– Да пребудет с тобою Бог, – тихо промолвила я. – И пусть Зеленая Дама Грэнмьюара охраняет твой сон, любовь моя, даже там, где ты ныне покоишься, в далеком Глентлити.

Я разогнулась, чувствуя себя усталой и словно выжатой, как будто я была древней старухой. Придет ли время, когда я снова стану молодой, снова почувствую себя девушкой? Я уже подходила к воротам, когда услыхала шаги на усыпанной гравием дорожке за садовой стеной.

Сейчас я не хотела говорить ни с кем. Я знала, чьи это были шаги, и мне особенно не хотелось говорить с ним.

«От двух мужчин и женщины. Берегись, берегись!»

Был ли Никола де Клерак одним из этих двух мужчин?

Он вошел в сад и поклонился мне, словно мы оба находились в просторной гостиной, полной ярко горящих свечей и гобеленов, королей и королев, а не в скромном саду над морем, окруженном старой каменной стеной.

– Мистрис Ринетт, – произнес он с торжественной учтивостью.

Прошло уже четыре месяца с тех пор, когда я, как сейчас, стояла с ним лицом к лицу, и за это время он изменился. Выглядел ли он старше? Нет, я бы не сказала, хотя под его глазами залегли темные тени. Что-то виденное, слышанное или сделанное им во Франции резко изменило его.

На нем был костюм для верховой езды: светло-коричневые кожаные лосины, белая рубашка и черный камзол. Голова его была непокрыта, и нынче на нем не было ни драгоценных украшений, ни серег, ни косметики. Я еще никогда не видела его одетым столь просто; его нынешний наряд хорошо сочетался со странною примесью аскетизма, которую я чувствовала в нем всегда, даже когда он был облачен в нелепое одеяние древнегреческой музы астрономии. Я подумала, что на вид он кажется таким же изменчивым, как и королева, но в глубине души он так же неизменен, как Полярная звезда. Королева же походила на одну из планет мастера Коперника, сияющих ярче, чем остальные небесные светила, но вечно перемещающихся по небу с места на место.

– Месье де Клерак, – сказала я.

– Уверен, вы догадались, что это я попросил королеву послать меня в Грэнмьюар вместе с вашим эскортом.

– Да, догадалась. – Я снова прошла вдоль стены сада туда, где между смолевкой и тимьяном росли анемоны. Мне хотелось быть среди своих собственных цветов, я надеялась, что они, быть может, дадут мне хоть сколько-нибудь силы. – Надеюсь, во Франции вы нашли вашу семью в добром здравии.

Он прошел вдоль противоположной стены. По ней издавна вился паслен сладко-горький, покрытый висячими лиловыми соцветиями; для алых ягод, которые так любили птицы, время еще не пришло. Мне показалось, что Никола де Клераку там самое место, и поначалу это меня озадачило. Потом я вспомнила, что стелющийся и паслен сладко-горький – его цветок, так что он сейчас стоит подле своего цветка, как я нахожусь подле моего.

Паслен сладко-горький был цветком правды, которая всегда и горька, и сладка.

– Они здоровы, – коротко ответил он, и по его тону было ясно, что он не хочет об этом говорить. – А как вы? Я боялся за вас, боялся, что вы своими расспросами навлечете на себя опасность, а также, что лорд Джеймс, леди Маргарет и их люди все-таки добьются своего и выдадут вас замуж против воли.

– Я тоже здорова, – сказала я, благодарная, что он ничего не сказал по поводу моего красного, опухшего от слез лица. – И я по-прежнему не замужем, хотя леди Маргарет Эрскин всячески старается это изменить. Думаю, она пойдет на все, чтобы серебряный ларец оказался в руках ее сына.

– Она считает, что если он заполучит ларец, королева окажется в его власти, и он в конце концов станет регентом.

Тимьян оплел все ниши в каменной стене сада и все углубления между камнями, где раскрошился известковый раствор. Я сорвала несколько стебельков и вдохнула его сладкий, терпкий, отдающий дымом аромат. Тимьян придавал сердцу бодрость и мужество.

– Я так устала от жизни при дворе, – сказала я. – Я так рада, что я наконец дома.

Какое-то время мы оба молчали. По небу, крича, носились морские птицы: чайки, крачки, кайры. Под ними, далеко внизу, медленный, ритмичный, словно биение сердце Грэнмьюара, слышался шум разбивающихся о скалу волн. У меня было такое чувство, будто мы находимся вне времени, только мы двое, вместе. Я никогда не испытывала ничего подобного с Александром. Как странно, что я чувствую это сейчас.

– Мне тоже кажется, что я вернулся домой, – промолвил он наконец. – Я вырос в месте, очень похожем на это – древнем и безмолвном, если не считать шума моря.

Я не ожидала, что он это скажет, но Грэнмьюар часто действовал на людей именно так. Он срывал с них покровы, он менял их.

Я спросила:

– Так это туда вы ездили, когда были во Франции? К себе домой?

– Нет. У меня нет дома как такового, хотя я и владею небольшим поместьем в Клераке, на доходы от которого и живу. Место, в котором я вырос – это большой бенедиктинский монастырь на побережье Нормандии, называемый Мон-Сен-Мишель. С самого рождения мне было предназначено служить церкви.

Так вот что я видела – тень монаха под экстравагантной маской придворного. Если его ребенком отдали на воспитание в монастырь, то он был либо сиротой, либо бастардом какого-то знатного вельможи.

– Однако, – заметила я, – это предназначение не осуществилось.

Он повернул голову и задумчиво посмотрел на вьющийся по стене сада сладко-горький паслен. И снова меня поразила перемена, произошедшая с его лицом – с него словно срезали все лишнее, наносное, и стали четче видны красивые линии его скул, широко расставленные глаза, изысканная линия подбородка. Что же произошло с ним во Франции?

– О, я сбежал из монастыря, когда мне было лет двенадцать, и после этого меня отдали на попечение светских учителей. Но строгий монастырский устав оставил в моей душе такой глубокий след, что он не вполне изгладился и посейчас.

– А почему вы сбежали?

Он сорвал побег паслена и принялся обрывать с него листья. Он явно не хотел продолжать, но с веткой паслена сладко-горького в руках и ароматом его листьев на коже ему не оставалось ничего другого, как сказать правду.

– Я хотел спасти прекрасную принцессу от ужасной участи.

– Вам было тогда всего двенадцать лет, и вы были послушником в монастыре – и все же у вас была возлюбленная принцесса?