Л̶ю̶б̶л̶ю̶. Гублю - Ева Левина

class="p">— Вы мне тут моралистику не устраивайте. Мне тридцать семь, а не семьдесят. Да и дочка ваша совершеннолетняя девочка. Я ее заберу в любом случае, а вот разрешу ли вам общаться после того, как женюсь на ней — это большой вопрос. Подумайте над этим, мама, — он зло цедил каждое слово, смотря на эту хрупкую женщину с высоты своего роста, и невольно морщился.

Совсем по-другому изначально губернатор представлял себе этот разговор, но теперь так, как есть. В конце концов, очевидно, что с Машей все в порядке, раз мать не бьется в истерике и не обзванивает больницы и морги. Хотя бы это давало ощущение относительного спокойствия. Жива, здорова — это главное, а с остальным он разберется.

Тут на голос из глубины простой квартирки вышла еще одна женщина. Ей тоже на вскидку Горин давал, как и Галине, около пятидесяти, но только выглядела она в разы лучше и несмотря на возраст сохранила былую красоту. Тетка — догадался Александр Николаевич.

— Тамара Викторовна, — холодно представилась женщина, и губернатор вглядевшись в ее лицо, замер. Вот на кого была похожа его Маша… Те же черты, те же зеленые глаза, фигура, волосы…

— Мы уже все обсудили и Александр Николаевич уходит, — начала было Галина, но Тамара ее оборвала ее:

— Доволен? Сбежала из-за тебя… Неужели не видишь, что ты нашу Машу, молодую и наивную губишь? Оставь ее в покое.

— Черта с два! — рявкнул Горин и быстрыми шагами направился вниз, где его ждала охрана и личный помощник.

— Как прошло?

— Х*ево.

— Может правда приворожила, Сань? — осторожно начал Сафронов.

— Да не верю я в эту хероту, Иваныч. Так к слову пришлось тогда… Просто найдите мне ее и всё.

— Найдем, Николаевич, не расклеивайся.

Но Машу не нашли ни в этот, ни в последующие дни, а в конце третьей недели ее пропажи Горин запил.

* * *

Осторожно обходя гору бутылок, Юрий Иванович обеспокоенно смерил взглядом спящего губернатора. Дышит, значит живой. Будить шефа очень не хотелось, но тем не менее помощник впустил двух уборщиц и отправился открывать окна.

— Кто? — прошелестел хриплым ото сна и похмелья голосом Александр Николаевич.

— Я это, Сань. Воняет у тебя, п*здец. Такое ощущение, что ты тут год бухал не просыхая.

— Закройся, Юр, без тебя херово, — губернатор поморщился и медленно встал, вперившись красными опухшими глазами в помощника.

— В общем, хватит печень сажать, Саня. Во-первых у нас большие проблемы. Колесников совсем охерел и договоренности не выполняет, знает, видимо падла, что ты не в форме.

— А во-вторых?

— А во-вторых, Маша твоя вернулась. У нее же через пару дней учеба начинается.

Вернулась.

Это слово как будто обухом ударило по голове, и Горин, почти не сморщившись от головной боли, резко встал и направился в душ, по пути начав раздавать поручения в своей обычной манере:

— Сводку мероприятий мне на ближайшие два дня, аспирин, машину пусть готовят… Что еще? Сколько я в запое был?

— Сводка на столе, аспирин уже несут, машина через десять минуть минут будет… Пил ты пять дней.

— Маша где? — губернатор вдруг резко остановился и замер.

— Видели ее в университете. Поселилась по новому адресу. Пока не пробивали, но живет одна, скорее всего, снимает.

— Смотреть! Попробуйте только упустить!

— Александр Николаевич, обижаешь! Уволили уже того дебила, который ее потерял. Ты же знаешь, я три шкуры с них спущу, если что…

— Знаю, Юра, знаю. Нашлась, значит…

Впервые в жизни Горин не знал, как поступить. Поехать к ней сразу и утащить к себе? Хочется, но нет… Не пройдет этот номер, а еще одного побега его нервы не выдержат… Где она была? С кем? Ревность и подозрение медленно, как яд, растекались, отравляя и без того затуманенное сознание Александра Николаевича, и совсем запутавшись, он решил действовать в не свойственной для себя манере:

— Юра, букет розовых роз ей доставьте. Побольше, штук пятьсот хотя бы. Записку еще… Сейчас напишу.

— Не поедешь сам?! — на лице Сафронова появилось такое комичное выражение удивления, что Горин невольно рассмеялся:

— Не похоже на меня? Я и сам, Юра, сейчас на себя не похож.

Уже в машине, свежий и почти отошедший Горин, наконец, вспомнил о Колесникове:

— Что там с Костей?

— Думал не спросишь… П*здец там.

— Значит разработку в дело пускайте. Там материала вроде достаточно.

— Сажать что ли?

— Сажать, конечно. Наркотой торгуют, папу не слушаются, значит на нары. Соколову набери, пусть он сам лично на контроль берет. Сделаем им резонанс, сукам.

Маша вернулась. Его любимая журналистка… Это известие так обрадовало Горина, что он снова почувствовал вкус к жизни. Одно только ощущение того, что ее местонахождение известно — придавало сил.

Успев с утра на капельницу, выводящую остатки алкогольного опьянения, уже после полудня губернатор успел завершить все основные дела, стоящие на повестке дня, и даже встретился с главным прокурором области, взявшим на контроль дело о торговле наркотиками в особо крупных размерах.

— Вера, вы голодная? — проворковал губернатор, глядя на помощницу, которая сосредоточенно раскладывала бумаги на столе в приемной.

— Ннет, — промямлила девушка, явно удивленная этим вопросом, ведь Александр Николаевич часто был в таком скверном расположении духа, что даже не здоровался, а тут такая забота…

— Я вот от голода просто подыхаю. Пил пять дней и толком ничего не жрал. А капельница с глюкозой — это хрень, а не еда. Так что пойдемте, милая, в ресторан.

Юрий Иванович подавил смешок при виде покрасневшей Веры и не удержался от подколки, позволенной только ему:

— А к журналистке поедешь? Цветы передали. Не знаю, правда, приняла или выбросила.

— Ох уж эта журналистка. Как она готовит… Ммм. Сейчас бы ее борща и потрахаться, — с мечтательной улыбкой протянул Горин, и не обращая внимания на Веру, уже ставшую совсем пунцовой, добавил, — женюсь на ней, чтоб не сбегала больше и не варила никому… борщ.

Вечером Александр Николаевич стоял возле нужного дома один без охраны, и подпирая внедорожник, терпеливо ждал. Он уже полностью сдался и признался самому себе, что девчонка скрутила его в бараний рог, поэтому смысла сопротивляться и обманываться больше не видел, да и возраст свой считал не подходящим для любовных терзаний. Все-таки тридцать семь — время ясности и в карьере и в привязанностях.

Влюблен и обезврежен — сам о себе думал он и невесело улыбался, оглядывая высокую новостройку и мамочек, снующих с колясками по теплому, еще не остывшему от августовского солнца двору.

Вдруг сбоку остановился новенький спортивный порш и появившийся из него крепкий молодой мужчина, открыв дверь,