Вавилон - Ребекка Ф. Куанг

они уважали его настолько, чтобы включить в свои ряды. Это была очень странная смесь эмоций. Он не имел ни малейшего представления, как в них разобраться.

Но мы еще не закончили, хотел он сказать отцу. Мы обсуждали мою мать.

Он почувствовал, что его грудь сжимается, как будто его сердце — это зверь в клетке, стремящийся вырваться наружу. Это было любопытно. Это отстранение не было чем-то таким, с чем он не сталкивался раньше. Профессор Ловелл никогда не признавал чувств Робина, не предлагал заботы или утешения, только резко менял тему, только отгораживался холодной, равнодушной стеной, только преуменьшал боль Робина до такой степени, что казалось несерьезным вообще о ней говорить. Робин уже привык к этому.

Только сейчас — возможно, из-за вина, а возможно, все это копилось так долго, что уже перешло критическую точку — он почувствовал, что хочет закричать. Заплакать. Убить стену. Что угодно, лишь бы заставить отца посмотреть ему в лицо.

— О, Робин. — Профессор Ловелл поднял голову. — Скажи миссис Пайпер, что мы хотели бы выпить кофе перед тем, как ты уйдешь.

Робин взял свое пальто и вышел из комнаты.

Он не стал сворачивать с Хай-стрит на Мэгпай-лейн.

Вместо этого он пошел дальше и попал на территорию Мертонского колледжа. Ночью в саду было жутковато; черные ветви тянулись, как пальцы, из-за железных ворот с засовами. Робин бесполезно возился с замком, затем, задыхаясь, перелез через узкую щель между шипами. Пройдя несколько футов по саду, он понял, что не знает, как выглядит береза.

Он отступил назад и огляделся, чувствуя себя довольно глупо. И тут его внимание привлекло белое пятно — бледное дерево, окруженное кустами шелковицы, подстриженными так, что они слегка изгибались вверх, словно в знак обожания. Из ствола белого дерева торчал шишак; в лунном свете он выглядел как лысая голова. Хрустальный шар.

Хорошая догадка, подумал Робин.

Он вспомнил своего брата в развевающемся вороньем плаще, проводящего пальцами по бледному дереву при свете луны. Гриффин любил театральные представления.

Он с удивлением отметил, что в груди у него все горячее. Долгая, отрезвляющая прогулка не умерила его гнев. Он все еще был готов закричать. Неужели ужин с отцом так его разозлил? Неужели это и есть то праведное негодование, о котором говорил Гриффин? Но то, что он чувствовал, было не так просто, как революционное пламя. То, что он чувствовал в своем сердце, было не столько убежденностью, сколько сомнением, негодованием и глубокой растерянностью.

Он ненавидел это место. Он любил его. Он возмущался тем, как оно относилось к нему. Он все еще хотел быть его частью — потому что это было так приятно, говорить с его профессорами как с равными себе интеллектуалами, участвовать в большой игре.

Одна неприятная мысль закралась в его голову — это потому, что ты обиженный маленький мальчик, и ты хотел бы, чтобы они уделяли тебе больше внимания — но он отогнал ее. Конечно, он не мог быть таким мелочным; конечно, он не просто набросился на отца, потому что почувствовал себя отвергнутым.

Он видел и слышал достаточно. Он знал, чем был Вавилон в своей основе, и знал достаточно, чтобы доверять своему чутью.

Он провел пальцем по дереву. Ногти не годились. Идеальным вариантом был бы нож, но он никогда не носил его с собой. Наконец, он достал из кармана авторучку и надавил кончиком на ручку. Дерево поддалось. Он несколько раз сильно поцарапал, чтобы сделать крест видимым — пальцы болели, перо было безвозвратно испорчено, — но наконец он оставил свой след.

Глава седьмая

Quot linguas quis callet, tot homines valet.

Чем больше языков вы знаете, тем больше мужчин вы стоите.

КАРЛ V

В следующий понедельник Робин вернулся в свою комнату после занятий и обнаружил под подоконником листок бумаги. Он схватил его. С замиранием сердца он закрыл дверь и сел на пол, вглядываясь в судорожный почерк Гриффина.

Записка была на китайском языке. Робин прочитал ее дважды, потом задом наперед, потом снова наперёд, недоумевая. Казалось, Гриффин набирал символы совершенно наугад, и предложения не имели смысла — нет, их даже нельзя было назвать предложениями, потому что, несмотря на наличие знаков препинания, символы были расставлены без учета грамматики и синтаксиса. Несомненно, это был шифр, но Гриффин не дал Робину ключа, и Робин не мог вспомнить никаких литературных аллюзий или тонких намеков, которые могли бы помочь Гриффину расшифровать этот бред.

Наконец он понял, что все идет не так. Это был не китайский язык. Гриффин просто использовал китайские иероглифы для передачи слов на языке, который, как подозревал Робин, был английским. Он вырвал лист бумаги из своего дневника, положил его рядом с запиской Гриффина и написал романизацию каждого иероглифа. Некоторые слова пришлось угадывать, поскольку латинизированные китайские слова очень сильно отличались по написанию от английских, но в конце концов, отработав несколько общих схем замены — tè всегда означало «the», ü было oo — Робин разгадал код.

Следующая дождливая ночь. Открой дверь ровно в полночь, подожди в фойе, а затем выйди обратно в пять часов вечера. Ни с кем не разговаривай. После этого сразу же отправляйся домой.

Не отклоняйся от моих инструкций. Запомни, потом сожги.

Коротко, прямо и минимально информативно — прямо как Гриффин. В Оксфорде постоянно шел дождь. Следующая дождливая ночь может быть завтра.

Робин перечитывал записку снова и снова, пока не запомнил все детали, затем бросил оригинал и расшифровку в камин, внимательно наблюдая, пока каждый клочок не превратился в пепел.

В среду пошел дождь. Весь день был туманный, и Робин с нарастающим ужасом наблюдал за темнеющим небом. Когда он вышел из кабинета профессора Чакраварти в шесть, мелкий моросящий дождь медленно окрашивал тротуар в серый цвет. К тому времени, когда он дошел до Мэгпи-лейн, дождь усилился и превратился в сплошной ливень.

Он заперся в своей комнате, положил на стол заданную ему латинскую литературу и попытался хотя бы смотреть на нее, пока не наступит час.

К половине одиннадцатого дождь возвестил о своем постоянстве. Это был такой дождь, который казался холодным; даже в отсутствие злобного ветра, снега или града сам стук по булыжникам был похож на удары кубиков льда по коже. Теперь Робин понял, почему Гриффин так себя вел: в такую ночь можно было видеть не больше чем на несколько футов дальше собственного носа, а если