Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди

Ямщик вытер ладонью мокрый лоб.

«Сам виноват, дурак. Счет уравнять хотел? Покуражиться? Упиться безнаказанностью? Пей, не обляпайся. Теперь двойник предупрежден, а значит, вооружен. Ничего, приятель, рано или поздно тебе придется посмотреть в зеркало. Бритье, умывание, прическа… Да мало ли! Надо все время быть рядом, наготове. Ты ведь вернешься в кабинет, а? Или в сортире пропишешься? Я здесь, я караулю…»

— Свет мой, зеркальце, скажи…

«Чтоб ты скисла, зараза!» — успел пожелать Ямщик.

Завертело, понесло.

Одно хорошо, беготня больше не понадобилась — ни своим ходом, ни на попутках. Мир треснул, раскололся, к чему Ямщик волей-неволей начал привыкать, и Ямщика швырнуло головой вперед, в ближайший осколок. Времени на испуг ему не выделили: осколок промялся, словно был сделан не из стекла, а из резины; резина превратилась в кисель, лопнула, Ямщик вылетел с другой стороны, задыхаясь, врезался в следующий осколок, с громким чмоканьем, как пробка из бутылки вина, выскочил наружу, ударился, промял, порвал, освободился, и опять, снова — дальше, дальше… В осколках, которые он уродовал, мелькали пейзажи, знакомые и незнакомые: город пропускал Ямщика, проталкивал сквозь пищевод, скрадывая расстояния, готовился выбросить жертву в выгребную яму. В очередном, бог весть каком по счету осколке возник черный джип-мастодонт — Ямщика боком воткнуло в багажник, потащило вперед, мимо колеса-запаски и аккуратно сложенной инвалидной коляски, чтобы оставить на заднем сиденье, задыхающегося и готового в любой момент хлопнуться в обморок.

— Сейчас, мама, — сказала девочка Вера.

Она сидела впереди, пристегнутая ремнем безопасности, и глядела в зеркальце так, словно от этого зависела ее жизнь. Шапку девочка стянула, бросила на колени и свободной рукой все поглаживала, дергала, накручивала на палец локон темно-каштановых, растрепанных волос.

— Сейчас мы все узнаем. Свет мой, зеркальце! Скажи, да всю правду…

— Ну, — буркнул Ямщик. — Чего тебе?

Две новости, подумал он. Две новости: хорошая и плохая. Хорошая — это, значит, нам теперь не придется бить ноги. Произнесет девчонка заветные слова — и сорвет тебя, Ямщичок, с места, где бы ты ни был. В опере, на балконе, в сортире, на унитазе — кувырком, опрометью, кубарем! Главное, не забудь штаны подтянуть, не то потеряешь на лету. Вот это, кстати, и есть вторая новость, плохая. Ты отныне шпиц на поводке: хочешь ногу задрать, пометить куст, ан нет, хозяйка тащит дальше, куда ей вздумается, когда ей вздумается…

— Ой! — обрадовалась Вера. — Ура!

Похоже, она боялась, что во второй раз зеркало ей не ответит. Щеки девочки вспыхнули румянцем, глаза заблестели и даже — караул! — слегка увлажнились. Вера шмыгнула носом, закусила губу. Откровенно говоря, Ямщик плохо понимал, как он видит всю эту трогательную детскую мимику, сидя позади Веры, на месте, откуда ему в лучшем случае мог быть виден только девчачий затылок. Похоже, все, что открывалось Веркиному отражению в зеркальце, автоматически делалось доступным и для Ямщика, где бы он ни находился.

В машине играла музыка. Ямщик с изумлением узнал Бранденбургский концерт Баха — третий, соль мажор. Несмотря на полноценное allegro, оркестр звучал приглушенно, но Вере, вертлявому чертику в самобеглой музыкальной шкатулке, приходилось едва ли не кричать, чтобы мать ее услышала.

— Мне про помаду! — она наклонилась вперед. — Отвечай!

От избытка чувств Вера поцеловала зеркальце в серединку. Губы девочки утонули в дымном озерце, как если бы Верунчик курила, пуская в ладонь кольца дыма. На амальгаме, предположил Ямщик, наверняка осталось влажное пятно. Педофиля, расхохоталась издалека вредная бой-девица, помахивая запасной битой. Ты педофиля, папик. Дура, отмахнулся Ямщик. Это она с собой-любимой лижется. Я-то тут при чем?!

— Про какую еще помаду?

— Про мамину!

Мамаша улыбалась ярко накрашенным, вампирским ртом. В сочетании с тонированными стеклами зеркальце делало устойчивым, материальным не только салон, но и мать с дочкой. Чувствовалось, что Пышке, как окрестил Ямщик сдобную даму, нравится затеянная дочерью игра. Ямщик собрался было потребовать, чтобы Вера конкретизировала вопрос, но не успел — перед лицом замелькали махонькие, с ладонь, осколочки. Злобный тролль колол зеркало за зеркалом, осыпая Ямщика искрящимися треугольничками, и в каждом отражалась Пышка — лицо, только лицо, а вот уже и не лицо, а губы крупным планом, и буквицы над губами, словно забавные усы…

— L'Oreal Color Riche, — вслух прочитал Ямщик. — Коллекция. Exclusive pure reds. В смысле, чисто конкретно красная. Оттенок от Джулианны Мур. Подтон морковно-малиновый. Финиш матовый, мягкий. Идет шатенкам с теплым цветотипом внешности…

Он глянул на Пышку: блондинка.

— Не идет, — с уверенностью заключил Ямщик. — Как корове седло.

— Вот! И я говорю, что не идет!

— Ты мне это сто раз говорила, — Пышка свернула в переулок. Вела она аккуратно, с ловкостью, подтверждавшей большой водительский опыт, вписываясь в узкий коридор между машинами, припаркованными у обочин. — Ты скажи, какая идет! Сама же обещала: спрошу, мол, у зеркальца…

Ямщицкая лекция о помаде, судя по реакции, прошла мимо Пышкиных ушей, равно как и драма коровы и седла. Ну и хорошо, подумал Ямщик. Услышь дама за рулем, как зеркальце излагает про коллекцию L'Oreal Color Riche — точно бы в столб впилилась.

— Какая? — потребовала девочка у Ямщика. — Какая маме к лицу?

Ямщик вгляделся в калейдоскоп осколков.

— Если из той же коллекции, тогда номер 302, «Розовый лес». В тюбике он коричневый, а на губах приобретает бордово-кофейный оттенок. Ложится комфортно, не сушит… Ага, вот еще: 233, «Северная роза». Нет, «Розовый лес» лучше. И не так вульгарно, как сейчас…

— Про вульгарно я говорить не буду, — Вера надулась. Она с восторгом пересказывала маме всю консультацию, озвученную Ямщиком, и вот нате: обиделась. — Красная тоже красивая, просто не идет, и все.

— Вульгарно? — заинтересовалась Пышка. — Это моя красная помада — вульгарная?

Вера вздохнула:

— Ага. Мама, это зеркальце так считает. А я с ним спорю.

— Зеркальце? А что, умненькое зеркальце. И дочка у меня умница, когда и выросла… Значит, «Розовый лес»? Я спрошу в «Эре», у них должно быть. Все, приехали, вылезаем…

Ямщик посмотрел в окно. Джип встал у пятиэтажного кирпичного дома дореволюционной постройки. Волей судьбы Ямщик знал точный год: 1914-й. Он даже помнил смешную фамилию архитектора, спроектировавшего здание: Ржепишевский, Александр Иванович Ржепишевский. Обо всем этом Ямщику поведал его собственный прадед, когда Борька Ямщик, разгильдяй и оболтус, пошел во второй класс. Коммуналки на пять-шесть семей, говорил прадед Гриша, раньше были профессорскими квартирами, это потом уже уплотнили, подселили… Прадед не знал, что бедовый правнук доживет до тех дней, когда монументальные коммуналки расселят и разуплотнят обратно, чтобы квартиры вновь стали изолированными — вряд ли профессорскими, но судейскими, банкирскими, ювелирскими и даже (все жильцы онемели, узнав!) цыганскобаронскими.