Загадка Бомарше - Людмила Котлярова

Нона устремилась к выходу. Феоктистов проводил ее взглядом до того момента, когда такси, в которое она села, сорвалось с места и взяло курс на аэропорт. По крайней мере, один положительный момент в его провале все же есть, отметил он. Вряд ли он когда-либо еще удостоится внимания со стороны бывшей супруги.

В номере, он раскупорил бутылки. Впрочем, чтобы опьянеть и забыться, как он и хотел, хватило одной. Он почувствовал, как кружится голова, как становятся неясными и отрывочными мыслями, как мутнеют в глазах контуры номера. Не раздеваясь, Феоктистов рухнул на кровать. И уже через минуту крепко храпел.

Бомарше удивленно осматривался вокруг себя, абсолютно не понимая, где он находится. Какое-то странное место, где я еще ни разу не бывал, подумал он.

Вдруг он заметил человека, который шел по направлению к нему. Приблизившись, незнакомец остановился около Бомарше и слегка поклонился ему.

— Кто ты? Где я? — засыпал Бомарше незнакомца вопросами — Какое-то странное место, с одной стороны я точно знаю, что тут не был, а с другой — меня не покидает ощущение, что я тут уже побывал.

— Меня зовут Фигаро, — улыбнулся незнакомец. А то место, где ты находишься, это тот самый «тот свет», о котором ты так много слышал.

— Фигаро! Тот свет! — изумился Бомарше. — Ничего не понимаю. Ты не можешь существовать, у тебя нет плоти, ты всего лишь моя выдумка. И что за тот свет, что за ерунду ты несешь, человек.

— Я не человек, хотя давно стал реальней многих живших действительно людей, которые прошли по жизни и, словно пролетевшее облако, не оставили после себя ни следа, ни воспоминаний. Я же благодаря твоей богатой фантазии и тонкому уму обрел и слово и плоть. Да я живой.

— Но выходит, я не живой?! — озадаченно произнес Бомарше.

— Да, ты умер, — подтвердил его догадку Фигаро. — Бог даровал тебе вечное успокоение во сне, тихо и мирно, совсем не так, как он требовал от тебя, чтобы ты жил. Поэтому ты и не заметил этого перехода, плавно и спокойно старик Харон переправил тебя на своем челне из этого мира в другой.

— Значит, это не сон, и я действительно умер. Мне страшно! Я не хочу умирать! — закричал Бомарше.

— Посмотри вокруг, что же тут страшного, все тихо и спокойно, ничего тебя больше не беспокоит, ничего у тебя больше не болит. Прислушайся к тому, что происходит сейчас внутри тебя. Там полная умиротворенность.

Бомарше последовал совету собеседника и несколько секунд стоял, погрузившись в себя.

— Да, ты прав. Такого спокойствия в жизни я не испытывал, пожалуй, ни разу. Так значит, ты Фигаро, мой Фигаро.

— Да это я, твое любимое и лучшее творение из всего сделанного тобой. Бог решил оказать тебе милость, послав меня проводить тебя в мир иной, познакомить с тем, что тут происходит. Поверь мне, здесь не так плохо, как об этом все говорят.

— А что тут происходит, я ничего не вижу, одна серая мгла.

— Смотри, — произнес Фигаро, — она рассеивается, будь внимателен, перед тобой сейчас промчится вся твоя жизнь. Для каждого человека его собственная жить — главная для него загадка. Но одновременно жизнь дается ему на то, чтобы приблизиться к ее разгадке. Можешь ли ты сказать, что тебе это удалось сделать?

Бомарше задумался, затем отрицательно качнул головой.

— Нет, не могу. В моей жизни было столько всего, меня постоянно несло куда-то. Человек веселый и даже добродушный, я не знал счета врагам, хотя никогда не вставал никому поперек пути, и никого не отталкивал. С дней моей безумной юности я играл на всевозможных инструментах, но ни к какому цеху музыкантов не принадлежал, и люди искусства меня ненавидели.

Я изобрел несколько механизмов, но не входил ни в какой цех механиков, и профессионалы злословили на мой счет. Я писал стихи и песни, но кто бы счел меня поэтом? Я ведь был сыном часовщика. Я писал театральные пьесы, но про меня говорили: куда он лезет? Он не может быть писателем, поскольку он крупный делец и предприниматель, во владение которого множество компаний.

Не найдя никого, кто пожелал бы меня защитить, я опубликовал пространные мемуары, чтобы выиграть затеянные против меня процессы, которые можно просто назвать чудовищными, но вокруг меня говорили: «Вы же видите, это ничуть не похоже на записки, составляемые нашими адвокатами. Разве можно допустить, чтобы этот человек доказал свою правоту без нашей помощи?» Отсюда и их гнев.

Я обсуждал с министрами важнейшие положения реформы, необходимой для оздоровления наших финансов, но про меня говорили: «Во что он вмешивается, он же не финансист».

В борьбе со всеми властями я поднял уровень типографского искусства, великолепно издав Вольтера, тогда как это предприятие казалось совершенно неподъемным для частного лица. Но я не был печатником, и обо мне говорили, черт знает что. Я заставил одновременно работать три или четыре бумажные фабрики, не будучи фабрикантом, и фабриканты вместе с торговцами ополчились на меня.

Я вел крупную торговлю во всех концах света, но меня нигде не считали негоциантом. До сорока моих судов одновременно находились в плавании, но я не числился судовладельцем, и мне чинили препятствия в наших портах.

Моему военному кораблю выпала честь сражаться с кораблями его величества при взятии Гренады. Флотская гордыня не помешала тому, что капитан моего корабля получил крест, другие офицеры — военные награды, я же в ком видели чужака, лишь потерял свою флотилию, которую конвоировал этот корабль.

Из всех французов, кто бы они не были, я больше всех сделал для свободы Америки, породившей и нашу свободу. Я один осмелился составить план действий и приступить к его осуществлению вопреки противодействию Англии, Испании и даже самой Франции, но я не был в числе лиц, коим были поручены переговоры, я был чужим в министерских кабинетах. Отсюда гнев.

Затосковав от вида однообразных жилищ и садов, лишенных поэзии, я выстроил дом, о котором все говорят, но я не человек искусства. Отсюда гнев.

Так кем же я был? Никем, кроме как самим собой, тем, кем я и остался, человеком, который свободен даже в оковах, не унывает среди самых грозных опасностей, умеет устоять при любых грозах, ведет дела одной рукой, а войны — другой, который ленив, как осел, но всегда трудится, отбивается от бесчисленных наветов, но счастлив в душе, который никогда не принадлежал ни к одному клану, ни к литературному, ни к политическому, ни к мистическому, который никому не льстил и потому всеми отвергаем.

Выговорившись, Бомарше обессиленный замолчал.

— Браво, этот монолог совсем в моем духе, — восторженно воскликнул Фигаро. — Я бы тоже самое мог бы сказать о себе, надели ты меня гораздо более разнообразной жизнью, чем в твоих пьесах. Я хочу тебе сделать одно признание, которое не делал ни один персонаж создавшему ему драматургу: мне чертовски нравится этот мой образ. Да я хотел бы быть шире и разнообразней тех слов и действий, которые ты мне подарил, но и за это большое спасибо.