Колокола судьбы - Богдан Сушинский

— Хочешь побыть один? — спросил Беркут, напомнив Мазовецкому, что до радиосеанса остается всего лишь десять минут.

— Хотелось бы. Есть о чем подумать.

— Помнишь, я рассказывал тебе о группе «лесных мстителей»? Когда будешь уходить, поговорим о ней более подробно. Мы условились, что все трофейное оружие «мстители» будут складировать в условленном месте. Первый взнос я сделал еще тогда, прощаясь с ними. Если они сдержат свое слово, у тебя появится неплохая база. Для начала, конечно.

— Учту и такую возможность, — признательно молвил поручик.

* * *

Беркут уже подходил к землянке радиста, когда между камнями, на тропинке, ведущей со стороны Горелого, неожиданно появился Крамарчук. Он был в поношенном ватнике и в старой, изношенной овечьей шапке. На плечах — переметная сума, в руках сучковатая палка. На встречу с разведчиком-связником Крамарчук всегда ходил только в этом маскараде и без оружия. Уходил обычно вечером, возвращался рано утром. Но сегодня почему-то задержался.

— Командир! — на ходу сбросил он с плеча суму. — С Отшельником беда! Ты знаешь, что эти черви замогильные сделали с Отшельником?! Я потому и задержался. Не поверил. Подсел к мужику, который по приказу старосты вез зерно на помол в Сауличи. Понимаешь, мы поехали…

— Так что они сделали с Отшельником? — жестко перебил его Беркут.

— Распяли, — с ужасом в глазах проговорил Крамарчук. — Построили новую виселицу. А его — на кресте!.. Понимаешь, на кресте!

— Живым? Распинали его живым? — нервно и как-то инстинктивно ощупывал кобуру Беркут.

— Вроде бы да. Так говорят. Крест прибили к столбу, на котором перекладина. А командовал всем какой-то офицер-эсэсовец. В черном. Там разрешают подходить, смотреть. Я видел. Пулевые раны. На теле. Его самого заставили сбить этот крест, еще до ранения.

— Не могли его заставить.

— Что? — осекся на полуслове Крамарчук.

— Отшельника нельзя было заставить сбивать для себя крест. Он сам согласился смастерить его, зная, что для себя «старается».

Крамарчук растер ладонью запыленное, вспотевшее лицо и посмотрел на Беркута так, словно видел его впервые.

— Слушай, дай мне пару гайдуков. Ну, максимум троих. Я еще раз пройдусь и по виселице, и по лагерю. Я их, гадов… Я приведу их сюда. Хоть одного, но приведу. Они у меня не только кресты, они сами для себя гробы делать будут. И сами себя заколачивать в них. И даже засыпать землей!

Из вежливости Беркут промолчал. Он понимал, что такое мстительная ярость, и старался не развеивать ее до тех пор, пока Крамарчук сам не догорит в ней.

— Этот офицер в черном мундире… — вновь заговорил он, когда Николай немного успокоился. — Человек, поведавший тебе о казни, видел его?

— Только издали. Высокого роста, широкоплечий…

— Впрочем, и так ясно, что на эту библейскую казнь мог решиться только один человек — гауптштурмфюрер фон Штубер. Только он мог заставить человека сколотить крест и прибить его к виселице, чтобы затем распять на нем.

— Но ведь Штубера я прикончил. Еще тогда, во время боя на дороге. Мы же всю эту колонну…

— Однако трое остались живыми. Среди них и Штубер.

— Его машину разнесло гранатой, лейтенант! — Крамарчук так и не смог привыкнуть к его новому званию и часто называл, как и прежде, — «лейтенантом».

— Меня тоже и расстреливали, и всякими прочими методами убивали. Притом не раз. Так что из этого еще ничего не следует. Но интуиция подсказывает: это Штубер. И нам еще не раз придется столкнуться с ним.

— Так дашь ты мне троих гайдуков? Хотя бы троих…

— Не дам. Штубер только и ждет, когда партизаны сломя голову бросятся еще раз поджигать эту распроклятую виселицу. А кресты для распятий у него всегда найдутся.

— Значит, милосердно простим им, что ли?! — изумленно уставился на него Крамарчук.

Капитан молча выдержал взгляд Николая, и по лицу его скользнула холодная ожесточенная улыбка.

— Как бы тебе это понежнее объяснить, сержант? Война — она, конечно, вся замешана на яростной люти, как на кровавых дрожжах. Но, даже круто замешанная на этой самой люти-ненависти, она не терпит и никогда не прощает слепой мести. Мстить и в ярости гибнуть при этом мы уже научились. Научиться бы теперь еще и вдумчиво, расчетливо воевать. Поэтому забудь на время все, что ты видел. Во всяком случае, попытайся забыть. А завтра спокойно, на холодную мудрую голову…

— Завтра тебе прикажут двигаться к линии фронта. Или вырвут из подольских лесов ночным партизанским самолетом. И тогда тебе уже будет, как любит выражаться наш пан поручик-генералиссимус всех европейских армий Мазовецкий, вшистко едно: кого здесь уже распяли, а кого еще только собираются.

— Приказать могут еще сегодня. Через несколько минут радиосвязь с Центром, — невозмутимо уточнил Беркут, мельком поглядывая на часы. — И приказ может последовать именно такой.

— Я-то думаю, с чего это ты вдруг, словно апостол Павел, не говоришь, а изрекаешь: «Забудь все, что видел… Война не терпит мести…»

— Слепой мести она не терпит, Крамарчук, слепой.

Радист развернул передатчик прямо у входа в землянку, в вымощенном хвойными ветками и шинелями пулеметном гнезде. Когда Беркут подошел поближе, он повернул к нему свое обветренное, посиневшее лицо и, согревая дыханием озябшие пальцы, почти с отчаянием в голосе проговорил:

— На связь не выходят, идолы. Центр не выходит, товарищ капитан. Весь эфир — немецкий. Пиликают, как на сельской гулянке.

— Этого не может быть. Попробуй еще раз, — жестко ответил Беркут, глядя на черный ящик рации с такой надеждой, словно наткнулся на сказочный тайник с секретом своей собственной судьбы. — Внимательнее прощупывай эфир. Нужно пробиться. Сегодня они обязательно должны выйти.

Прислонившись рядом с радистом к стенке окопа, Андрей поднял воротник шинели, закурил и, зябко поеживаясь, начал ждать связи.

Пелена белесого тумана сливалась с рыжевато-серыми вершинами заиндевевшего леса; поседевшие пирамиды Монашьей гряды неуклюже, будто айсберги — прибрежный лед, крушили отяжелевшие свинцовые облака, и стая ворон оседала на каменистую равнину стаей черных гонцов смерти…

Все горное плато, на котором — в землянках, на постах и в дальних засадах — затаился сейчас его небольшой отряд, казалось Беркуту заледенелым, затерянным посреди океана островком, где нашли прибежище все, кого забросило сюда ураганом войны. Одним из заброшенных этим сокрушительным, всепоглощающим ураганом чувствовал себя и он, капитан Беркут.

Они вышли под вечер. После недолгой осенней оттепели с гор снова повеял холодный ветер, и промерзшая после вчерашнего дождя земля начала покрываться голубовато-пепельным слоем снега. Слой постепенно становился все толще и толще, и это уже тревожило Беркута.