Колокола судьбы - Богдан Сушинский

Этот пистолетик он берег на самый крайний случай, больше для себя, чем для врагов. Как последнее свидетельство офицерской чести.

Конечно же, это был Крамарчук! Штубер узнал его с первого взгляда. Коренастый, черноволосый и, странная вещь, ни единой сединки… Он стоял под кирпичной стеной, без сапог, в мокрых портянках и в разорванной гимнастерке. А напротив — пятеро полицейских с винтовками наперевес.

— Что здесь происходит? — безразличным тоном поинтересовался Штубер у поеживавшегося чуть в сторонке унтерштурмфюрера из гестапо.

— Хотели казнить. Но… ждут вас, — с тем же безразличием ответил лейтенант СС, опуская на уши вязаные наушники. — Партизан. Выдавал себя за Беркута. Но это не Беркут. Установлено абсолютно точно.

— Какая проницательность! — иронично заметил гауптштурмфюрер.

— Прикажете приступить к казни? — вынужден был проглотить эту пилюлю гестаповец.

Штубер достал сигарету, прикурил и, глубоко затягиваясь, несколько минут молча наблюдал за Крамарчуком. Тот стоял, переминаясь с ноги на ногу. Мороза почти не ощущалось, но все же оказаться на снегу в мокрых портянках — это несладко. Тем не менее обреченный стоял молча, на полицаев не смотрел, на него, Штубера, тоже никакого внимания вроде бы не обращал. И вообще вел себя так, словно, кроме него, здесь никого не было.

— Ты — старший этой команды? — спросил Штубер рослого, веснушчатого полицая с малиновыми губами, нервно прохаживающегося чуть в стороне и от строя, и от офицеров.

— Так точно, господин гауптштурмфюрер! — щелкнул тот каблуками, подбежав к Штуберу.

— Вернуть приговоренному сапоги, шинель и шапку!

— Сапоги? — замялся полицай. — Но сапоги уже… Да и зачем они ему?

— Снимите с любого полицая, чей размер ноги соответствует… Обмундировать — и в машину. В мою машину.

— Яволь, господин гауптштурмфюрер.

— Вы тоже свободны, — обратился барон к гестаповцу. — Перенесем этот спектакль в более подходящее место.

— С этим человеком у вас, должно быть, старые счеты, — понимающе ухмыльнулся унтерштурмфюрер. — Насколько я помню, еще с того дота, на Днестре.

— Вы даже это помните, мой лейтенант? Странно. Я об этом почти забыл.

— Нет, я, конечно, со слов господина Роттенберга. На самом деле он приказал отдать этого сержанта-партизана вам. «Расстрел» действительно был спектаклем.

Когда Крамарчука проводили мимо Штубера, тот подал знак, и полицай приказал сержанту остановиться.

— Сам Беркут что, уже за линией фронта? — спокойно, словно у старого друга-однополчанина, поинтересовался гауптштурмфюрер.

— Еще три дня назад переброшен туда, эсэс, — проговорил Крамарчук с закрытыми глазами, слегка покачиваясь при этом на носках. Лицо избитое; пышная, черная, без единой седины — что снова поразило Штубера — шевелюра источала густую кровь, остывающую в глубоких лобных морщинах. — При встрече велел кланяться.

— Одно время я считал, что его новое появление в этих краях — легенда. Думал, что это ты выдаешь себя за капитана Беркута. Но со временем… Кстати, почему ты назвал себя его кличкой?

— Так ведь это ваши полицаи признали во мне Беркута. Я всего лишь подтвердил. Чтобы не разочаровывать. Пусть потешатся. Снова распишут на всех столбах, что Беркут расстрелян.

— Это правда, что он уже капитан? Слух такой был.

— Почему слух? Сама святая правда. Десантники из Москвы приказ привезли. Звание, вместе с орденом Красной Звезды. Считаете, что не заслуживает?

— Если бы Москве потребовались мои рекомендации, Беркут получил бы их, — без тени иронии произнес барон.

Могилев-Подольский — Берлин — Одесса