Завтра я буду скучать по тебе - Хейне Баккейд

– Шалтай-Болтай сидел на стене. Шалтай-Болтай свалился во сне.

– Да, именно, – отвечает Гюннар Уре, не подав виду, что аналогия показалась ему забавной.

– Вся королевская конница, вся королевская рать…

– Боже мой, дружище! Возьми себя, чёрт подери, в руки.

– Так какова ваша теория? Какой вы строите сценарий?

– Ты знаешь, что я не могу…

– Хорошо, какова, по их мнению, моя роль во всём этом? Ты можешь хотя бы это мне рассказать?

Гюннар Уре хрипло смеётся.

– Расслабься, Торкильд. Ты не из таких, то же самое я уже сказал Свердрюпу, когда мы впервые говорили с ним по телефону. Несмотря на то что произошло с тобой и той девушкой на шоссе у аэропорта. Ты перелётная птица, тот, кто сразу сдаётся в трудных ситуациях. Я сказал ему, что чем быстрее тебя выведут из дела, тем лучше для всех, – он делает заминку, – ты тот, кто всегда выбирает простое решение, когда игра идёт против тебя, и на этот раз ты просто был не на том острове не в то время, вот и всё.

– Что, чёрт возьми, ты под этим имеешь в виду? – ушиб в районе диафрагмы внезапно даёт о себе знать, и я сжимаю зубы, ожидая, пока не пройдёт болевой позыв.

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– Моя скромная попытка задним числом выйти по УДО?

– Если хочешь.

– Я не рассказывал тебе, что случилось в душевой, – провоцирую я, – хочешь узнать?

– Нет, – отвечает Гюннар Уре хмуро, – оставь для того, кому до этого есть дело. Просто убирайся отсюда к чёртовой… – вдруг он замолкает, – ты сказал «здесь».

– А?

– Ты сказал «здесь», только что, когда говорил об осмотре места происшествия. Ты сейчас на острове, так?

Теперь мой черёд не отвечать.

– Господи, Торкильд.

Я слышу, как на другом конце трубки начинается буря, но это не играет никакой роли. Наконец-то я ощущаю эффект от таблеток и алкоголя, он разливается сильными волнами по глубоким долинам.

– Скоро время истечёт, – шепчу я и зажимаю бутылку «Смирнофф» рукой, после чего располагаюсь на полу у коробок с лампами из муранского стекла и закрываю глаза.

– Разве я не говорил тебе, что ни под каким предлогом нельзя…

– Извините, шеф, – щебечу я, как умею, – как ты говорил сам, я перелётная птица, и теперь мне пора лететь дальше. Кар-р-р! Кар-р-р!

Не знаю, сколько я просидел после разговора с Гюннаром Уре. Внезапно показалось, что я снова на сеансе. Я вдруг понимаю, что где-то звучит музыка, звуки драм-машин и синтезаторов из восьмидесятых скрежещут и режут слух. Как будто я проснулся, а тут идет праздник.

Я ставлю бутылку «Смирнофф» на пол. Она опрокидывается и катится. Шея онемела и болит, когда я поднимаю голову и открываю глаза. В баре темно и холодно, ещё темнее и холоднее, чем в первый раз, когда я сюда пришёл.

Я поднимаюсь и следую за музыкой в прихожую, там она звучит громче. Я стою у спуска в подвал с запертой на замок танцплощадкой, и тут страстный женский голос затягивает претенциозные строки песни в стиле синти-поп: «I feel the night explode when we’re together. Emotion overload in the heat of pleasure»[21].

Я по лестнице спускаюсь к подвалу: герметичная дверь, которая раньше была заперта, сейчас наполовину открыта. Внутри можно разглядеть контуры жёлтых, зелёных и голубых лучей, падающих на стену. На стене симметричным рядом развешены стеклянные полки, на них расположены белые бляшки, но что на них написано, мне разглядеть не удаётся, как и содержимое самих полок.

«Take me I’m yours. Into your arms. Never let me go. Tonight I really need to know»[22], – продолжает петь девушка, когда я протискиваюсь в дверь и захожу в раздевалку с противоположной стороны, где расположена двойная дверь. Слева к стене прибиты пустые крючки, справа – двери женского и мужского туалетов. Воздух тяжёлый, застоявшийся, всё, что здесь есть, кажется, не двигалось с места с тех пор, как яппи из 80-х перестали танцевать здесь почти тридцать лет назад.

Я подхожу к ближайшей полке, намертво прикрученной к бетонной стене на уровне головы, а драм-машины уже подбираются к припеву: «Tell it to my heart. Tell me I’m the only one. Is this really love or just a game?[23]»

В стеклянном футляре хранится птичье гнездо. Тонкоклювая кайра (Uria aalge) – написано на бляшке над витриной. Два яйца лежат на голом камне. Они тёмно-зелёного цвета, с множеством неравномерных тёмных точек на скорлупе. По соседству висит витрина с двумя серо-белыми яйцами гагарки, помещёнными в разломе камня, они покрыты чёрно-коричневыми точками.

Я иду вдоль стены мимо гнёзд других птиц, направляясь к дискотеке. Пол здесь шахматный, как и в гардеробе. А остальные элементы интерьера сделаны из стали и стекла, стены и потолок окрашены в пастельные тона.

В зале крутится диско-шар, вращается в такт музыке, которая теперь сменилась на классическую мелодию. Ее я смутно помню еще с детства. На полу, с обеих сторон от диджейского пульта, стоят две дым-машины, которые периодически выпускают ворсистые облака дыма над пустым танцполом, а мужской голос поёт: «Never gonna give you up, never gonna let you down. Never gonna run around and desert you»[24].

Акустика и дым от дым-машины создают особую, очень странную обстановку, в особенности курсирующие между кабинками и танцполом облака старой пыли.

К диджейскому пульту подключен стробоскоп, который посылает пульсирующие волны высокочастотного света на площадку, на которой эти волны делятся на фракции поменьше и напоминают маленькие грозовые облака.

– Что это, чёрт возьми, за место? – бормочу я и поднимаю перед собой руку, наблюдая за тем, как она двигается: рывками, механически. Я как будто брожу в одном из своих медикаментозных видений, в которых всё плывёт.

Вдруг я прерываю движение одновременно с тем, как новая порция дыма поднимается с танцпола. Пылевые частицы вьются и кружатся вокруг меня, как северное сияние на небосводе. Внезапно я замечаю что-то в глубине комнаты. Что-то, чего там быть не должно.

Из-за таблеток и алкоголя кажется, что тело отсоединилось от разума, существует само по себе: я будто плыву по полу в сторону женщины, которая сидит, прислонившись к стене, в ближайшей ко мне кабинке, рядом с аварийным выходом.