Если небо молчит - Дмитрий Герасимов

Танкован опустил чемодан на пол. Татьяна двумя пальцами поправила на носу очки и устало напомнила:

– Я должна ознакомиться с протоколом, прежде чем мой клиент его подпишет.

– Ознакомитесь, – не глядя на нее, пообещал следователь и кивнул Максиму: – Можно попросить вас выйти в прихожую?

Тот пожал плечами и направился к двери.

– Меня интересует автор художества! – крикнул ему вслед коротышка.

Очутившись в крохотной прихожей, Танкован растерянно покрутил головой:

– Какого еще художества?

– За вашей спиной.

Максим обернулся и похолодел: прямо на зеркале щетинился худой черный пес с раскрытой зубастой пастью, искусно нарисованный фломастером или маркером.

– Автор мне неизвестен, – пробормотал он, вернувшись в комнату. – Одно могу сказать точно: этот рисунок сделан не мной и не Русланом.

– Я так и думал, – весело сообщил следователь. – Не смею вас больше задерживать.

– Минуточку… – нахмурился Блатов. – Мне мало одного телефонного номера господина Танкована. Мобильник поменять – раз плюнуть. А домашнего адреса, как я понимаю, больше не существует. – Он развел руками, повернувшись к увальню: – И где мне искать свидетеля?

– Я всегда буду на связи, – заверил Максим. – И как только найду жилье, сразу вам сообщу.

– Не уверен. – Рыжий поджал губы.

– Не уверены, что сообщит или что найдет жилье? – уточнила Михеева.

– Я, видите ли, опасаюсь недоразумений и неправомерных действий, – ерничая, отозвался оперативник. – Поэтому мне нужен адрес сейчас.

– Что за… – возмущенно начал Максим.

– Записывайте! – Татьяна решительно тряхнула головой. – Верхняя Радищевская…

– Проблемы? – поинтересовался Корж, когда Маргарита поднялась по скрипучим ступенькам и чмокнула его в щеку в знак приветствия.

– С чего ты взял? – удивилась та.

– А что понадобилось от тебя этому убогому? – Сашка зажал окурок между указательным и большим пальцами и щелчком выстрелил им в сторону пылящей по дороге косматой фигурки Антиоха.

– Мы просто болтали, – улыбнулась девушка. – О грибах…

– О грибах? – Корж изобразил на лице изумление. – А мне показалось, ты вытаскивала из сумки кошелек. Он просил у тебя денег?

– Не просил. – Маргарита нахмурилась. – Что за допрос, Саша?

Тот прищурился и цокнул языком.

– Просто… беспокоюсь за тебя.

– Со мной все в порядке… – Она вдруг осеклась, вспомнив, что собиралась звонить Коржу как раз именно потому, что у нее не все в порядке.

– Могу я дать тебе совет? – Он криво улыбнулся. – По старой дружбе…

Ах, как ей нужны сейчас его советы! Как не хватает его ободряющего спокойствия, его заразительной уверенности в том, что все ее страхи и сомнения – пусты!

– И не один, – кивнула Маргарита.

– Держись подальше от этого бородатого попрошайки. – Сашка зло сплюнул. – Нутром чую, он таит опасность.

– Опасность?! – Девушка рассмеялась. – Да он мухи не обидит.

– Не знаю, – покачал головой Корж. – Я просто чувствую, что с ним что-то не так…

– Конечно, не так. Он странный, чудаковатый. – Маргарита бросила взгляд туда, где только что растворилась в закатной мгле крошечная фигурка философа-грибника. – Но забавный. И даже по-своему интересный.

Корж мрачно усмехнулся.

– Странный вы народ, женщины. Вас так легко охмурить сладкими, заумными речами. Вы качаетесь под них, как змея под дудку, забывая, что мужчина – это прежде всего молчание и дело. Какой-нибудь физик-неудачник, непризнанный гений, пустил сопли, потряс воздух перед вами, и он уже – лучший! И он уже у вас в постели!

– Саша!.. – вспыхнула Маргарита. – Не смей!..

Но Коржа словно прорвало.

– А этот! – Он ткнул пальцем в остывающее марево вечернего города, дрожащее мутной сиреневой полосой за краем дороги. – Полоумный бездельник! Попрошайка с руками мясника! Ему камни ворочать и столбы выкорчевывать, а он милостыню клянчит! Но вам до этого дела нет! Для вас мужчина не тот, кто пашет с утра до ночи, а тот, кто мурлычет бессмыслицу, приторную заумь! И вот он уже, оказывается, забавный! Интересный! Сегодня ты даешь ему монетку, а завтра сама отдашься?

Маргарита изменилась в лице.

– Уходи, – тихо сказала она. – Ты мне не друг.

Корж поперхнулся, словно ему сунули в глотку палец, часто заморгал, неловко прикрыв ладонью стриженую голову, и, оступившись, шумно соскользнул ногой со ступеньки.

– Прости, Ритка… Я это… Что-то мне совсем нехорошо. Как увидел тебя, так все в башке помутилось.

Маргарита открыла рот, чтобы ответить, но внезапно распахнулась входная дверь, и забавный русоволосый мальчуган в полотняных бриджах и надетой наизнанку футболке бросился ей на шею:

– Мамуля! Я жду тебя, а ты все не идешь! Уже и стрелка в часиках прошла то место, когда ты возвращаешься! Пойдем скорее в дом! Я покажу тебе, что мне нарисовал дядя Саша! Представляешь, он разными фломастерами нарисовал Донателло, Микеланджело, Рафаэля и Леонардо![4]Они получились как настоящие! Так здоровско!

– Я глупость сморозил, Ритка, – пробормотал Корж. – Забыли, да?

Почуяв неладное, мальчуган вдруг умолк, поднял глаза на «дядю Сашу», потом перевел их на мать и просяще повторил в тон Коржу:

– Забыли, да?

Добротная светелка, которой однажды попытались придать вид городской гостиной, все равно хранила дух хуторской, деревенской строгости. Эта просторная комната никогда не превращалась ни в кустодиевский интерьер с провинциальной напыщенностью и аляповатыми атрибутами купеческого достатка, ни в пошловатую смесь «а-ля рюс» и «хайтек», характерную для многих осовремененных деревенских домов.

Беленые стены, узкие деревянные подоконники, прикрытые легкими тюлевыми занавесками, низкий бревенчатый потолок и массивная мебель из мореного дуба – картинка, скорее, из бытописания уездного врача начала прошлого века.

Широкий обеденный стол был накрыт чистой, но выцветшей от стирки полотняной скатертью. Огромный оранжевый абажур с густой бахромой свисал с потолка так низко, что любой сидящий за столом мог при желании выкрутить лампочку из патрона, не вставая с места. Тяжелый коричнево-бурый сервант щербато скалился у стены белоснежными блюдцами, а рядом, распахнув заслонки, стыла аккуратная, беленая, как и стены, печь. Над продавленным диваном с высокой спинкой и полированными подлокотниками висела выполненная маслом картина в черном рассохшемся багете (единственное, что осталось от последней жены Карла Коха), запечатлевшая казнь провинившегося каторжанина. Полураздетый, привязанный к дереву мужчина, медленно и мучительно умирал под пытками. Его лицо превратилось в черную кашу от жадного многотысячного роя мошки, москитов и гнуса.