Ивановна, или Девица из Москвы - Барбара Хофланд

Чрезвычайная хрупкость Ивановны, слабость генерала после полученного им ранения и приближающиеся роды графини не позволяли им принимать никого, кроме человека, которого семья рассматривала как друга, как брата. Я был тем самым другом, тем самым братом. Меня всегда принимали, всегда встречали с любовью и доверием. Это была моя счастливая привилегия — доставлять им радость, когда б я ни являлся. Если Федерович из-за боли в ране дурно провел ночь, с моим приходом его вялость улетучивалась, поскольку я ежедневно приносил ему сообщения о славных победах его страны. И тогда его глаза вновь сияли радостью, глаза его жены лучились восторгом, а кроткая Ивановна смотрела на меня с благодарной нежностью как на человека, который восстанавливает силы обоих. Иногда я играл с генералом в шахматы, а порой водил его, становясь его костылем. Бывало, я начинал читать дамам, но вскоре они, смеясь над моим произношением, забирали книгу из моих рук. Много раз я коротал время, возясь на ковре с ребенком Федеровича, который всегда при виде меня издавал ликующий возглас. И когда я лежал вот так, растянувшись у ног Ивановны, — а мальчишка щекотал мне шею или накручивал мои усы на свой крошечный пальчик, — и наблюдал, как Федерович то восхищенно поглядывает на своего мальчика, то с выражением несказанной нежности взирает на бледное лицо своей жены, ласково улыбавшейся ему в ответ, несмотря на явное недомогание, а потом смотрел на скромницу Ивановну, вновь сияющую своей красотой, хотя она все еще не забыла прошлых страданий, которые научили ее ценить радостные эмоции супружеских чувств, — я испытывал восторг, Чарльз, такой священный и такой сладостный, что сердцу моему едва хватало сил постичь блаженство столь совершенное и столь истинное! Желания, что возникали во мне, были исполнены покоя при всей их пылкости! Я испытывал страх нарушить священнодействие, окружавшее меня, утратить восхитительный покой, умерявший и очищавший те самые желания, которые он пробуждал.

Много приятных часов провел я в этом обществе, ведя беседы самые забавные, познавательные и интересные из всех, что доставляли мне когда-либо удовольствие. Но сердечные чувства оставляют в памяти следы и более сладостные, и более неизгладимые, нежели любая работа ума. А взгляд, который пробуждает какую-то чувствительную струну, посылает какой-то новый луч света или надежды, будет помниться и тогда, когда самые яркие проявления интеллекта, самый удачный пример остроумия уйдут навсегда.

То, что это время прошло, и есть теперь источник моих мучений. Но никогда, никогда не стану я сожалеть, что оно было, поскольку никогда не смогу перестать испытывать счастье оттого, что мое сердце могло предаваться простым и целомудренным удовольствиям, и это в какой-то степени заслужило одобрения Ивановны.

В одно недоброе утро я, как обычно, пошел засвидетельствовать свое почтение семейству Федеровичей и обнаружил, что хозяин дома уже настолько окреп, что поехал в сопровождении жены с визитом к родственникам, живущим недалеко от Петербурга. Ивановна приняла меня даже гораздо сердечнее, чем обычно, сказав, что я должен скрасить ее одиночество. Никогда еще не случалось момента, когда б я был менее способен ответить на это так, как желал бы. Сердце мое забилось в горле, и я не мог произнести ни слова. Я отдал бы все на свете за то, чтобы броситься к ее ногам и излить всю ту любовь, уважение, восхищение, что она вызывает во мне. Но я не мог ни говорить, ни двинуться с места. Я наблюдал, я дрожал, сидя в предложенном мне кресле, и чувствовал, что решительный момент в моей судьбе близок, а я к нему не готов.

«Вы нездоровы, — сказала Ивановна с добрым взглядом ангела милосердия. — Скажите, прошу вас, что с вами? Чем я могу вам помочь?»

«Я не болен, уверяю вас, я не болен».

«Тогда мне остается только посмеяться над вами, потому что вы действительно выглядите так, будто вас мучает мигрень! Которая, как говорят, обычна для вашей страны, но которую мои беды и ваше доброе сердце столь счастливо изгнали с тех самых пор, как я узнала вас».

«Нет, леди Ивановна, это не мигрень! Не хандра! Не ипохондрия!»

«Да все это у вас есть, будьте уверены, даже если вы не знаете ваших недугов. И мой долг сделать вам предписание. Вы часто заставляли меня повиноваться вам, так что теперь я буду настаивать на ответной любезности. Поэтому слушайте своего оракула — я готова дать рецепт».

Когда она говорила, лицо ее приняло выражение очаровательной игривости, когда-то, не сомневаюсь, обычной для нее, но столь редкой в последнее время, и это придало ее красоте прелесть новизны. Во времена своей беспутной жизни я встречал женщин, так часто старавшихся изо всех сил выглядеть оживленными, бодрыми, «жизнерадостными во что бы то ни стало», что, пресытившись этой улыбчивой красотой, я почувствовал, что бесконечно интереснее, когда красота выражается в различных состояниях, и предположил, что только в слезах она неотразима. Но после того как я видел Ивановну во всех состояниях, в каких только могут проявляться печаль, терпеливость, стойкость и участливость, теперь меня так восхитило очарование ее улыбок, что в моей душе проснулось новое чувство, более упоительное, чем все, что я испытывал прежде. Я трепетал от страха, что могу спугнуть эту перелетную птицу с ее губ, и, тем не менее, выказал перемену в чувствах, что вылилось в признание в любви, и теперь она, и только она, должна была определить мою будущую судьбу.

Думаю, Чарльз, глаза мои сказали больше, чем слова, поскольку впечатление, которое я произвел на эту прекрасную и возвышенную женщину, было вовсе не тем, какое я желал произвести. Никогда не забуду, как поспешно мимолетная улыбка слетела с ее прекрасного лица, будучи вытеснена участливым взглядом таким искренним, печалью такой неподдельной, что никакие слова никогда не дали бы сердцу более определенного ответа. «Я никогда не смогу ответить вам на вашу любовь и сожалею, что вы так огорчены».

Не бывало еще сострадания столь доброго и столь жестокого, столь смешанного с жалостью и столь непреклонного в своей решительности.

«Мне понятно, что вы не знаете всего в моей печальной истории, хотя долго меня наблюдали и искренне жалели меня», — сказала Ивановна, и легкий румянец залил ее щеки, а в глазах показались слезы.

«Нет, знаю, я знаю все, мой страдающий ангел. И поскольку нет надежды для того, кто более достоин вас, умоляю, подарите эту надежду мне. Я прошу у вас не любви, ваше пока еще кровоточащее сердце не в состоянии ею одарить, но я прошу о надежде на некую отдаленную перспективу, хотя бы лучика надежды, что освещал бы мой жизненный путь до той поры, пока время и преданность нежного сердца не излечат ваши печали и не позволят прислушаться к голосу любви».

Ивановна покачала головой с таким выражением лица, которое самым решительным образом подтвердило: «Это абсолютно невозможно, мой бедный друг».

«Умоляю вас, Ивановна, не изгоняйте меня из ваших мыслей. Я знаю, вы намерены уединиться в монастыре, сама эта мысль чуть не свела меня с ума и побудила рискнуть и открыть вам свое сердце. Если для вас невыносима эта тема сейчас, то все же позвольте ей занимать ваши мысли. Разрешите мне по-прежнему посещать вас и не отказывайте мне в дружбе, которая является бальзамом для меня. В сущности, именно эта дружба делает мое существование желанным».