Ивановна, или Девица из Москвы - Барбара Хофланд

Я боролась с собой, я выходила на люди, одержав над собой хотя бы временную победу, но от тебя, сестра моя, я ничего не скрываю, и сердце, к которому ты страшилась прикоснуться, открывается пред тобою во всей своей наготе, во всей кровоточащей обнаженности истины. Ты говоришь, что я знаю больше о новоиспеченном князе. Ах, я действительно знаю больше, по крайней мере о дочери князя. Не в силах писать его имя, хотя оно будет сиять славой в русских летописях до тех пор, пока существует Россия. Ульрика, я все это понимаю! Его толкнуло на это честолюбие. В погоне за славой он ищет такого выдающегося брачного союза, он связывает себя с героем дня, чтобы разделить его почести и воспользоваться его заслугами. Он больше не считается с родом Долгоруких, и несчастная дочь этого рода становится в его глазах ненужной! И все-таки, почему я должна сомневаться в силе красоты своей соперницы? Той красоты, которая была предложена в качестве высокой награды за доблесть, в качестве величайшего дара, который может преподнести страна. Несомненно, она хороша! Ее красота перечеркнула самые скромные прелести бедняжки Ивановны еще даже до того, как его непостоянное сердце засвидетельствовало разрушительное действие, которое горе действительно произвело в ее облике. Ах, Ульрика, все хорошо! Ведь я никогда не могла бы быть истинно счастлива с тем, кто настолько раб своих чувств. Существо без обязательств, поддающееся соблазнам красоты, лишенное принципов — это не тот человек, в ком доброе сердце, религиозная душа могла бы искать утешения или получить защиту, как бы сильно он все еще ни был любим. В сущности, чем более я любила бы такого мужа, тем более несчастлива была бы с ним. Сколько тревог! Сколько ревности! Сколько горестей! И я должна была бы все это терпеть? Да, это хорошо, что мы разлучились. Его никчемность примирит меня с моей судьбой — более того, вскоре я буду даже радоваться этому, убеждена, что так и будет.

Не хочу больше писать о нем. Нет! Никогда более не буду вспоминать его имя, произносимое когда-то с любовью, отчего теперь стыжусь самой себя. Чем больше я думаю об этом, тем больше вижу оснований презирать этого человека. Но все же, дорогая Ульрика! Умоляю тебя, скрывай его поведение от брата или замалчивай. Ты знаешь натуру Александра, понимаешь, как сильно возмутит его любая обида, нанесенная сестре, которую он так нежно любит и для которой стал теперь единственным защитником. О, огради его, огради их обоих от последствий, которых я серьезно опасаюсь. О! Эти два человека, такие храбрые и такие достойные, должны стать врагами! Достойные — сказала я? А Фредерик — достойный человек? Ах, нет! И все же, Ульрика, не могу и думать о том, что мой брат прогневается на человека, когда-то столь близкого ему, на того, кто до сих пор ни разу не запятнал себя позором. О! Он был самым добрым, самым благородным, самым храбрым и самым лучшим — но он больше не мой, и я не имею права ни хвалить его, ни сетовать на него.

Увы! Сколь эгоистичной сделали меня мои горести! Я думаю только о том, о ком не следует мне больше думать. Я забыла о твоих заботах, о твоей радости! Мое сердце забывает разделять чувства того единственного человеческого создания, которое способно сочувствовать мне! Прости меня, вскоре я стану более достойной тебя. Я полностью отрекусь от страсти, которая приковывает меня к земле, когда обстоятельства освободят мой дух от всех земных пут и призовут меня посвятить себя одному только Богу! Я больше не буду писать об этом человеке, но все-таки умоляю тебя, пиши и рассказывай мне все-все. Один раз, всего лишь один раз я готова снова услышать о чем-то связанном с именем Молдовани, и потом навсегда похороню память о нем и свои собственные несчастья в каком-нибудь святом приюте, подходящем для человека, оказавшегося в таком положения, в каком оказалась я. Прощай, моя любимая Ульрика! Обними моих братьев за

Ивановну.

Ульрика Ивановне

Слава Богу! Мы теперь уже на пути домой, и вскоре после получения этого письма ты, моя дорогая Ивановна, окажешься в объятиях своей сестры. Но я не могу допустить, чтобы ты страдала хотя бы час от горя, которое ты сейчас испытываешь. Но, срывая повязку с твоих глаз, я должна показать тебе мрачную картину, от которой твое слишком живое воображение прежде спасало тебя. Так знай же, моя Ивановна, что Александр, а не Фредерик, избран той красавицей, чьи прелести дали тебе повод для такого беспокойства! Я искренне огорчена, что ранее была менее откровенна с тобой, но, зная твою деликатность и испытывая высокое уважение, которого, как ты справедливо считаешь, заслуживает память наших всеми почитаемых родителей, я побоялась упоминать о том, что могло привести тебя к осуждению нашего дорогого Александра. У меня еще не было времени описать многие обстоятельства — ты все узнаешь при нашей встрече, — касающееся брачного союза, столь желанного самого по себе и обещающего величайшее счастье помолвленным.

Увы! Я слишком хорошо знаю, моя дорогая страдалица, как в тебе смешались надежды и страхи, и что бы ты ни говорила о печали и гневе от потери твоего возлюбленного Фредерика, ты все-таки позволила себе порадоваться, уверившись, что он жив. Но я приговорена лишить тебя этой радости, моя милая Ивановна! Поскольку теперь уже наш брат и Федерович полностью убеждены, что он действительно пал на роковом Бородинском поле. Так как у них с тех пор была масса возможностей навести справки у громадного числа военнопленных, то почти невозможно, чтобы столь заметный человек, каким был Фредерик, оказался бы неопознанным.

Так что перестань, моя дорогая девочка, лелеять надежды, которые ведут к разочарованию и нескончаемой печали. Утешься, ведь теперь ты знаешь о постоянстве и добродетелях того, кто был избран твоим сердцем! Сама посуди, по сравнению с тем, что ты недавно пережила, насколько лучше было бы знать, что он погиб ради такого славного дела, благословляемый восхищенной страной, чем если бы он действительно вернулся, будто восставший из могилы, чтобы запятнать свое честное имя, ранить сердце достойной женщины, доверявшей ему, и возбудить в груди благородного человека жажду мести. Увы! Ивановна, я часто слышала, как люди в возрасте говорят, будто по прошествии лет все мы понимаем, что есть здравый смысл в том, чтобы считать, что умершие избегают стольких заблуждений, стольких ошибок, а теряют так мало истинных благ и радостей, а потому наша печаль о них всего лишь эгоизм, и мы должны скорее радоваться их судьбе, нежели горевать об их уходе.

Но хотя у меня и нет сомнений относительно судьбы барона Молдовани, и я считаю, было бы жестоко с моей стороны обманывать тебя в такой ужасный момент, все-таки я ни в коем случае не могу и помыслить, чтобы ты приняла монашеской образ жизни, на что ты намекаешь. Вполне естественно, что истомленный человек ищет покоя, и я понимаю, что все те, кого мир ожесточил в молодости, считают, что легче покинуть этот мир, умерев либо уединившись, чем подвергаться испытаниям многие годы. Ибо чем дольше мы живем, тем более привязываемся к тому самому миру, в котором нам досталось столько горестей. И наблюдения полностью доказывают этот факт, что, следовательно, оправдывает мое сопротивление твоим намерениям.

Нигде еще мудрость наших законов не была так явлена, как в недопущении пострига молодых женщин. И хотя вполне можно представить это ограничение бесполезным до определенного времени, я все-таки убеждена, что многие, кто поступает так, делают это скорее из боязни осмеяния перемены в их настроении, нежели из твердого стремления к избранному ими уединению. Вероятно, в молодости горе ощущается острее, чем в любой другой период нашей жизни. Но молодости присуща и способность быстро оправляться от удара. Потому немного терпения — вот что даст возможность молодым вернуть себе способность радоваться, способность, которая в дни уныния кажется ушедшей навеки. И такому терпению учит религия в миру так же, как и в стенах монастыря, и, несомненно, в лучших целях, так как жизнь ушедшего в монастырь никогда не будет столь во многом полезна, как та, что охватывает гораздо больший и вместе с тем более тесный круг общения.