"Будь проклят Сталинград!" Вермахт в аду - Виганд Вюстер

У нас, конечно, с самого начала забрали часы. Несмотря на мои протесты, младший лейтенант забрал кожаное пальто. Его не заинтересовал ни мой кожаный планшет, ни бумага и акварельные краски в нем. Ему, однако, понравились мои теплые кожаные перчатки, и он, улыбаясь, снял их с меня. Забираясь в танк, он бросил мне пару перепачканных маслом меховых рукавиц и мешочек русского сушеного хлеба.

Мимо нас прошли 20–30 немецких пленных. Со смехом нас втолкнули в их группу. Теперь мы шли на запад, по узкой тропе, ведущей от города. Мы были в плену и не чувствовали ничего плохого по этому поводу. Опасная фаза перехода от свободного солдата к бесправному пленному — включая наше опасное бегство — была позади.

За редким исключением я долго не встречал никого из нашей бани.

Хотя с ясного неба светило солнце, температура была крайне низкой. В мое тело вернулось желание жить. Я решил делать все что могу, чтобы пройти через то, что мне предстоит, и вернуться.

Я ожидал, что нас погрузят на транспорт и отвезут в лагерь — примитивный, как все в России, но вполне сносный. Первым делом сухари, которыми я поделился с двумя товарищами по побегу, — это было самым важным. Скоро больше нечем будет делиться — голод ведет к эгоизму и изгоняет гуманность. Немногое осталось от товарищества и братской любви. Выдерживали только самые прочные дружеские связи.

Тот факт, что меня так ужасно ограбили, больше не был для меня трагедией. Я даже чувствовал какую-то благодарность к улыбающемуся командиру танка, который «заплатил» за награбленное. Хлеб был большей ценностью, чем довольно бесполезное кожаное пальто или фотоаппарат, который у меня долго бы не прожил. Промасленные меховые рукавицы еще пригодятся. Ни один русский у меня их не отберет.

Через руины города вели большие и малые группы пленных. Эти кучки сливались в одну большую колонну пленных, сначала из сотен, потом из тысяч.

Мы шли мимо взятых немецких позиций. Подбитые и сгоревшие машины, танки и пушки всех видов окаймляли нашу дорогу, протоптанную в твердом снегу. Везде лежали мертвые тела, замерзшие до твердости, полностью истощенные, небритые, часто скрученные в агонии. В некоторых местах трупы лежали сваленными в большие кучи, как будто стоявшую толпу срезали автоматическим оружием. Другие трупы были изуродованы до того, что их было невозможно опознать. Этих бывших товарищей переехали русскими танками, — неважно, были ли они в тот момент живы или мертвы. Части их тел лежали тут и там как куски раздробленного льда. Я замечал все это, пока мы проходили мимо, но они сливались друг с другом как в кошмаре, не вызывая ужаса. За годы войны я потерял многих товарищей, видел смерть и страдания, но никогда не видел столько павших солдат в одном небольшом месте.

Я шел налегке. Все, что у меня осталось, — пустой ранец, плащ-палатка, подобранное по дороге одеяло, котелок и планшет. У меня была банка мясных консервов и сумка с окаменевшими сухарями из неприкосновенного запаса («дважды прожаренные» — их можно есть, только будучи очень голодным).

Мой желудок был полон после вчерашнего обжорства и русского хлеба. Идти в кожаных сапогах было легко, и я оставался в голове колонны. Во время короткого привала я стянул штаны, чтобы оправиться. Я был в ужасе — подштанники были полны высохшей крови. В суматохе последнего боя я, должно быть, не заметил, как в меня попал осколок. Нажав на правую ягодицу, я пришел к выводу, что ранение несерьезное и я вряд ли потерял сколько-нибудь крови. Когда я нажал на рану, она не болела, и кровь уже не текла. «И снова мне повезло», — подумал я.

В бесконечной колонне пленных многие могли лишь тащиться вперед. Только здесь я понял, насколько жалкими и изможденными выглядели солдаты боевых частей. Я все еще доедал жир, набранный в отпуске. Как бы то ни было, я голодал на шесть недель меньше и, как артиллерист, был в лучших условиях, чем беспомощные пехотинцы под открытым небом в степи. Теперь я видел вокруг себя полумертвые от голода фигуры, которые едва набирали сил на ходьбу. В гротескных лохмотьях, замотанные, как мумии, так что были видны только глаза, масса солдат ковыляла в колонне под ледяным ветром степи.

Все больше и больше солдат, измученных маршем, отставали и падали. Немногочисленный русский конвой постепенно перестал орать Buistro и Davai , которыми подгонял нас раньше. Они сами уныло брели в снегу. В хвосте полностью измученные пленные стали падать. Сначала их несли их благородные и сильные товарищи, но скоро сильные ослабели так, что не могли нести такую ношу. Даже моя сила иссякала, и меня измучила ходьба по снегу. Тот, кто оставался один, отставал, падал и оставался в снегу. Мороз избавлял их от этого испытания.

Раненым товарищам было опаснее всего. Кулаками и прикладами винтовок русские ненадолго подняли некоторых на ноги, потом раздались первые выстрелы. Тогда по колонне пленных пронесся крик. Были громкие протесты, ругательства и требования остановиться, чтобы мы могли передохнуть. За этим последовали удары, жестокие попытки заставить нас двигаться и стрельба поверх голов. Человеческая воля к жизни заставила слабых слепо подгонять себя, чтобы не быть застреленным охраной. Более частые выстрелы и более редкие крики протеста показывали, насколько эта масса отупела от усталости. Каждый сосредоточился на себе и продолжал устало идти вперед — шаг за шагом.

Я был, конечно, возмущен и огорчен тем, что конвоиры пристреливали беспомощных упавших солдат и оставляли их лежать. Но я смог додуматься до более четкой мысли: а что еще они могли сделать? Тот, кто потерял сознание и упал, скоро в любом случае замерзнет до смерти. Транспорта не было. У русских у самих были проблемы с транспортом во время наступления на запад, и их руководство мало задумывалось о массах пленных, шагавших от линии фронта.

Во время нашего наступления в 41-м мы тоже не были готовы к огромному числу русских пленных. А наши конвоиры тоже стреляли по пленным? Я не знал. Я никогда не имел дела с русскими военнопленными. С другой стороны, наверное, было более гуманно положить конец страданиям с помощью пули. Кто знает, что творилось в головах конвоиров, когда они наводили стволы винтовок на беспомощных людей, скорчившихся на земле? Сострадание для солдата — роскошь, которую в нашей безжалостной профессии редко получается себе позволить.

Поскольку нас конвоировали солдаты фронтовых частей, у меня не было чувства, что над нами будут издеваться, бить или систематически расстреливать. Эти солдаты выполняли приказ без лишних эмоций.

Несмотря на все рациональные объяснения, гнев на победителей не исчезал. Русские должны были суметь подготовиться к приему большого количества пленных, взятых в Сталинграде. Им должно было быть известно, что пленные находятся в отчаянно плохом состоянии здоровья. Особенно им стоило принять меры по отношению к раненым, наполнявшим городские подвалы, а не оставлять их на произвол судьбы, проигрывающих битву со смертью. Явно, несмотря на медоточивые призывы сдаться, об этом никто не подумал. Единственное, что для них что-то значило, был распад «фашистской» 6-й германской армии.

Медленно темнело. В отдалении я увидел сигнальные ракеты и вспышки разрывов снарядов. Кто там еще сражался? Были ли ракеты русским салютом или это германские войска шли спасти нас?