Солнце внутри - Маргарита Зверева

Только в последнее время мой душевный покой несколько нарушился. С одной стороны, меня тревожил такой расклад, с другой – я отчаянно не хотел, чтобы это заканчивалось. Я вздохнул, решительно сунул мобильник обратно в карман, взял приглашение с адресом и встал.

Накрапывал дождь, но я пошел пешком, вооружившись небольшой картой, которую мне дали в отеле. Каналы лежали на городе голубой паутиной, и ориентироваться по ним было очень удобно. Отсчитав три кольца и запомнив название улицы, на которую мне надо было завернуть, я положил карту во внутренний карман пальто, поднял воротник, чтобы капли не затекали за шиворот, и пошел быстрым шагом, дабы не слишком походить на туриста. Почему-то именно здесь мне ужасно не хотелось казаться туристом. Может быть, оттого, что город был не столь импозантным, как тот же Париж, а скорее каким-то модным, со всеми его маленькими галереями и запахом гашиша. Словно сделанным для такого же модного круга людей, занятых искусством или чем-то нелегальным, или и тем и другим одновременно. А турист никак не вписывался в такую тусовку. Нет. Я хотел походить на своего человека.

Но несмотря на мрачность неба и отсутствие импозантности, центр был очень живописным и даже изысканным. Узкие дома жались друг к другу не абы как, а в продуманной цветовой и архитектурной композиции, местами скрывая недостатки соседей, местами подчеркивая их красоту. На улицах не было парижской, и уж тем более московской суеты, и если кто-то и торопился, то скорее, чтобы скрыться от дождя в одной из маленьких кофеен, а не по неотложным делам.

«А что это, собственно, за неотложные дела?» – размышлял я, нахохлившись, как воробей, и снизив свой привычный темп, который сам себе задал. «Вот, мама, например… Все носится и носится, прибегает домой, запыхавшись, и в вечной фрустрации наворачивает ужин и садится перед телевизором. И все. К нему и бежала. Стоило ли бежать?»

Невольно мне вспомнилась детская сказка, в которой воры времени крали ценный ресурс у спешивших взрослых. Чем больше люди спешили, тем больше времени теряли. Я решил обсудить эту идею с Бароном при встрече. Естественно, не упоминая ее происхождения. Барон не особо ценил литературу, созданную специально для детей, так как не верил в чистосердечные намерения взрослых, тративших силы и то самое время на подобную ерунду.

Дождь становился все сильнее, а ветер порывисто хлестал по лицу, так что мне все же пришлось поторопиться. Но я решил, что непогода – очень даже уважительная причина для спешки. Пробежав последние метры, я увидел нужный номер дома и прыгнул под козырек, но все же успел обратить внимание на маски, прикрепленные над входом. Взгляд их был суров и уверенно устремлен вперед, а отсутствие зрачков откликалось во мне легким ужасом. Встряхнувшись на собачий манер, я заглянул в стеклянную дверь и нахмурился в недоумении. Передо мной явно раскинулась одна из многочисленных амстердамских картинных галерей. Только посреди главного зала были поставлены столы буквой П, за которыми уже сидели, очевидно, незнакомые друг с другом молодые люди. Кто-то незаметно рассматривал собравшихся, кто-то, немного стесняясь, знакомился с соседями, но большинство просто уставились на стены, благо было на чем остановить взгляд, или в телефоны.

Прямо напротив двери за стойкой стояла высокая женщина, которая, заметив мое замешательство, приветливо улыбнулась и дала мне знак войти.

Дверь открылась со звоном колокольчика, и я ступил в прохладное, светлое помещение.

– Добро пожаловать! – сказала женщина по-английски и с деловой улыбкой поставила галочку рядом с моим именем в лежащем перед ней списке.

– Проходите, пожалуйста, мы уже готовы начать.

Кивнув, я направился к свободному месту, по пути снимая мокрое пальто.

Что-то в ее словах меня смущало, и я никак не мог понять – что. «Имя, – догадался я наконец. – Откуда она знает, кто я?» Я повесил пальто на спинку стула и сел, натянуто улыбнувшись соседям. Украдкой я покосился на стойку. Женщина увлеченно черкала что-то на листе. «Да у тебя паранойя уже какая-то начинается!» – отругал я мысленно сам себя, тряхнул головой и осмотрел остальных присутствующих.

Нас было человек тридцать, и с виду слово «международный» в описании симпозиума себя оправдывало. Состав выглядел весьма интернационально. Хотя я далеко не все нации мог вычислить с ходу. С уверенностью я про большинство светлых типажей мог сказать только то, что они были не русские. При всей кажущейся личной продвинутости, иностранцев я в Москве встречал не так уж часто, а признаться, что до сих пор Париж оставался единственным местом вне России, в котором я успел побывать, мне было стыдно даже перед самим собой.

– Очень рад приветствовать всех вас на нашем симпозиуме! – прервал бодрый мужской голос мои мысли.

Оратор сидел в самом центре буквы П и был настолько молод и невзрачно одет, что сначала я принял его за одного из студентов. Мне стало слегка некомфортно в своем черном костюме и белой рубашке. Я уже давно привык быть одетым несравнимо лучше моих сверстников, но среди серьезных взрослых людей я обычно все же не так явно выделялся. Помрачнев, я опустил плечи и втянул голову в невольной попытке скрыться. Тем временем оратор успел представиться как один из организаторов симпозиума и выдавал одну пустую фразу на хорошем английском за другой. Студенты вежливо и, по всей видимости, искренне улыбались и кивали. Мое же настроение почему-то портилось не по минутам, а по секундам. Я тоскливо уставился в окно, в которое уже светило солнце. Может быть, переменчивость голландской погоды так влияла на мое душевное состояние.

– Как вы знаете, тема нашей сегодняшней встречи – мораль в журналистике, – выхватило мое сознание фразу из потока слов, и я повернулся к ведущему, который, несмотря на довольно молодой возраст, был совершенно лысым. – Я знаю, что все, наверное, уже устали от подобных разговоров, но мой опыт показывает, что дискуссии такого рода бывают весьма плодотворными и интересными. Особенно когда они ведутся в таком интернациональном составе. Все же взгляды могут довольно сильно отличаться от нации к нации, хотя мы, конечно, в глубине души все едины…

Я мысленно закатил глаза и отключился. Люди, изъясняющиеся шаблонными фразами, казались мне верхом банальности, и я не мог понять, как им было не скучно с самими собой. Вместо этого я пробежался глазами по фотографиям на противоположной стене и с некоторым огорчением отметил, что мне знакома каждая из них. Все они были знаменитыми примерами выполнения журналистского долга или вопиющей бесчеловечности – смотря как к этому относился зритель. Африканская девочка с поджидающим ее стервятником, зажатая в воде маленькая колумбийка, пристально смотрящая в камеру абсолютно черными всезнающими глазами, бегущие от горящего напалма вьетнамские дети – война, война, война… Были там и фотографии менее известные широкой публике, но знакомые, вероятно, любому студенту факультета журналистики по всему миру. Кадры родителей, только узнавших о гибели ребенка, или подсудимых перед исполнением смертного приговора. Заполученные, естественно, без разрешения и уж тем более без соблюдения границ частного пространства. Я зевнул.