Быть избранным. Сборник историй - Елена Татузова

А дальше произошло нечто совершенно невообразимое.

Увидев деньги, нищенка поклонилась Ирине в пояс, потом быстрым движением, взяв её ладонь, поднесла к губам и поцеловала.

«Дай Бог, милая, чтобы ты здесь никогда не стояла, – тихо и скорбно сказала она.

Затем подхватила свой видавший виды рюкзак и тяжело потопала прочь, а ошеломленная Ирина, словно вкопанная осталась стоять на церковном дворе, растерянно глядя ей в след.

Ворчание недовольного сторожа вернуло её к действительности и заставило двинуться в сторону дома.

Она медленно брела по знакомым улицам, где во дворах затихали на ночь яркие, невероятной красоты цветы. Отводила рукой выпроставшиеся из палисадников ветви фруктовых деревьев, отяжелевшие от налитых сладким соком плодов. А в голове всё стучала, словно церковный колокол, и не давала покоя услышанная фраза. И на руке горел поцелуй.

Почему же она так сказала, эта странная женщина? «Дай Бог, чтобы ты здесь никогда не стояла». Никогда не стояла… Чтобы ты никогда… «Я? При чём здесь я? Почему я? Разве я могу там стоять?» – растерянно недоумевала Ирина.

В памяти всплыло измученное лицо женщины. И в груди снова тихой птахой трепыхнулась жалость.

«Господи, а ведь и в самом деле…она права… не зря же говорят в народе: от сумы, да от тюрьмы не зарекайся. Кто знает, почему этой женщине приходится побираться… Мало ли что могло с ней, несчастной, случиться. Ох… жалко-то как…» – неожиданно загорюнилась Ирина, и запоздалые слезы поползли по ее щекам.

Она шла и смахивала их тонкими холеными пальцами, не знавшими тяжелой работы. Ветерок играл ее волосами и шелком косынки на шее. Редкие прохожие кивали ей, словно знакомой. Мальчишки лет девяти-десяти, чинившие цепь велосипеда, еще издали чинно поздоровались. Она улыбнулась. Ответила. Все было как обычно. Как вчера и позавчера, и неделю назад. Милые уютные улочки, добротные дома, богатые на здешней плодородной земле сады и крепкие хозяйства. Глаз всему этому радовался. Только не было больше мира в душе. Того самого, ради которого она и ходила в Храм. И веки снова тяжелели слезами.

Выходит, все эти годы она была неправа? Каждому, стоявшему с протянутой рукой, она становилась и следователем, и судьей… Но разве есть у нее такое право? Откуда эта уверенность в собственной непогрешимости и превосходстве над другими людьми?

«А ведь мы все по сути – побирушки, – пронзила неприятная и неожиданная мысль. – Ведь клянчим у Бога то одного, то другого. И тоже стараемся выглядеть жалобнее и несчастнее, чем есть на самом деле. И тоже норовим обмануть, чтобы выпросить побольше. Сытые, одетые, обеспеченные. А все мало. Вместо слов благодарности снова тянем руку: подай, Господи, подай… И никогда не бываем до конца довольны. Никогда не скажем – достаточно.

Так есть ли хоть какая-то разница между теми, кто стоит с табличкой на груди у перекрестка и теми, кто проезжает мимо на дорогих авто, бросая на калек и оборванцев безразличные, порой презрительные взгляды?., как выглядим мы в глазах Бога? И кто меньше лукавит пред Ним…».

С тех пор прошло несколько лет. Ирина по-прежнему часто приезжает в город своего детства. Теперь уже с внуками. Они с малышами идут по старым тенистым улицам к Троицкому собору. И у ворот, подавая в протянутые руки деньги, она кивает и тихо произносит: «спасибо вам».

– Бабушка, – удивляется шестилетний внук, – почему же ты благодаришь?

– Потому что, Сенечка, я здесь никогда не стояла. А они стоят… чтобы не огрубели, не покрылись коркой наши сердца…

Отпевали пожилого нувориша. Молодая вдова со своей подругой прямо в храме, со свечами размером с бильярдный кий в руках, довольно громко с «чувством глубокого удовлетворения» обсуждают, какие прекрасные у них похороны: гроб, какой красавец – самый лучший, инкрустированный. А кружева? А обивка? А позолоченная чеканка? Бронзовые ручки? Перламутровое распятие на крышке? А Иисус– золотой вообще! Да-а, не стыдно на тот Свет провожать. А костюмчик-то? Да-а… и ботиночки. Да-а… Одним словом, точно не стыдно ни перед Богом, ни перед людьми… достойно, что и говорить… Остальная публика с ними солидарна, все кивают: истинно так, похороны хай-класс.

Отпели усопшего. Безутешная вдова интересуется у служки, куда, мол, свечи девать. Ей говорят, поставьте на канун, пусть догорают. Она с сомнением смотрит, куда ей указали, видит, что там свечки горят уж больно жидковатые, свои решает туда не ставить. Как-то несолидно. Идёт с вопросом к свечнице. Та ей ничтоже сумняшеся отвечает тоже про канун. Ответ снова не удовлетворяет. Гроб закрывают крышкой и несут на кладбище. После похорон вдова с подругой и со своими свечами вернулись в храм и затребовали священника. Тот явился на зов. Спрашивают его: «Святой отец, или как вас там, куда наши свечи с отпевания девать?» Он уже слышал, что они дважды про это спрашивали. Посмотрел на них, покачал головой и сказал с сердцем: «Что делать, что делать?.. Солью посыпьте и съешьте, вот, что делать»… С этими словами безнадежно махнул рукой и ушёл.

Прошло два дня. Мадамы явились снова в храм и очень возмущались. Они, оказывается, так и поступили… как священник сказал. Последствия для кишечника были самые плачевные. Ну, хоть по этому поводу погоревали, если уж не из-за самого покойника. Поминали его, сердечного, как минимум ещё два дня. Пока стул не наладился…

* * *

Бабуля принесла закутанного в одеяльце младенца, подошла к исповеди и говорит батюшке:

– Вот я подумала, что сама-то причащаюсь, а малыша своего дорогого не причащаю. Вот и принесла Тишу к причастию. Благословите, батюшка.

Открывает одеяльце, а там кот. Священник в недоумении чешет бороду. Бабулька масляно смотрит на своего «малыша». Объяснить ей что-то не представляется возможным. Ясно, что при прямом и резком отказе, горю ее не будет краев.

– Тиша… гм… Тимофей, значит? – спрашивает священник, и сам тянет время, надеясь на ходу что-то придумать.

– Да, батюшка. Тимофей.

– Гм… гм… Сколько годков-то ему?

– Восьмой уж пошёл.

– Отрок, значит?[15] – с явным облегчением констатирует батюшка.

– Да, выходит, что отрок.

– Ну-у, тогда поисповедовать бы надо твоего отрока.

– Дак как же… как же поисповедовать батюшка? Он же, Тиша-то мой, он же не умеет говорить…

– Ну, матушка, так и не обессудь, – развёл руками священник, – раз не может исповедоваться, то и причастить не могу.

* * *

Бабулька с внуком у иконы Георгия Победоносца. Тщательно целует всех, кого видит на иконе и внучку, подталкивая его к аналою, говорит: