Мозговой штурм. Детективные истории из мира неврологии - Сюзанна О'Салливан

– Я начинаю бизнес по изготовлению тортов, – сказала она мне недавно. – На днях я уже продала один.

Огэст не могла ходить на работу, поэтому продумывала варианты работы на дому. Она показала мне фотографии прекрасных тортов на свадьбы и дни рождения.

– Это потрясающе, – сказала я. – Вы всегда хотели быть кондитером?

– Нет. В школе я хотела быть врачом.

Врачом. Я была в шоке. Я знала Огэст много лет и понятия не имела, что она об этом мечтала. Все, что она делала, было связано с творчеством. Она красиво рисовала, любила музыку, готовила, создавала цветы из сахарной пасты. Однажды она подарила мне такой цветок, и я до сих пор храню его в вазе на книжной полке. Но разумеется, рисовать, слушать музыку и печь она могла дома. Она адаптировала свои амбиции под жизнь, которую вела.

– Я не знала, что вас интересовала медицина.

– Я очень многое хотела сделать, но так и не сделала, – сказала она. – Мне всегда хотелось путешествовать, но я так ни разу и не летала на самолете.

Естественно, она никогда не выезжала за пределы страны. Она и из квартиры-то почти не выходила. Однако раньше я об этом не задумывалась.

– Куда бы вы хотели поехать?

– Куда угодно. Я хочу в Германию.

– В Германию!

Мы обе засмеялись. Она хотела увидеть весь мир, начиная с Германии. В тот момент это казалось таким забавным. Но с чего начать, если ты никогда нигде не был?

– Я слышала, там хорошо, – сказала она.

– Это правда. Красивые города и сельская местность. Думаю, вам бы понравился Берлин.

В ходе этого разговора я поняла, что не знаю Огэст так хорошо, как мне казалось. Я знала лишь Огэст с эпилепсией, но до нее существовала девушка, которой не нужно было жить в клетке.

– Я записалась на курсы по изготовлению тортов, – сказала она. – До этого я всему училась сама. Но маме придется ходить со мной на все занятия.

Огэст боялась идти туда одна. Ее мать не могла позволить себе тоже ходить на курсы, поэтому ей приходилось просто сидеть у стены и наблюдать.

– Думаю, все сочли нас за сумасшедших, когда увидели, что я везде хожу с мамой, – делилась со мной Огэст. – Затем у меня случился припадок, и я выбежала за дверь. Мама сказала, что все рты пооткрывали от удивления. Они никогда ничего подобного не видели. Мама побежала за мной и привела обратно. Она сказала присутствующим: «Вот поэтому я здесь!» Они сразу замолчали.

– Вы объяснили причину своего побега? – спросила я Огэст.

– Нет. А зачем?

Мы с Рэем сидели бок о бок в кабинете, где я с медсестрами обычно просматриваю видеозаписи припадков пациентов. Рэй пролежал в отделении видеотелеметрии пять дней. И удачно: за это короткое время у него произошло три припадка. Мы оба были очень довольны. Лекарства никогда не помогали Рэю. От некоторых таблеток ему становилось немного лучше, но ни одни из них значительно не меняли его состояния. Мне нужно было взглянуть на припадки, чтобы понять, применимы ли другие методы лечения.

– Я не уверен, что хочу смотреть на это, – сказал Рэй.

– Это необязательно. Видео никуда не денется. Завтра оно будет здесь же. Вы можете подумать еще немного.

Я записываю на видео как минимум шесть человек в неделю. Тех, кто хочет посмотреть на собственный припадок, можно сосчитать по пальцам одной руки. Я никогда этого до конца не понимала. Большинство людей знают о том, что происходит с ними во время приступа, только со слов родственников. Те, кто все же решается посмотреть видео, часто сильно смущаются. Они извиняются и пытаются объясниться. Припадок невозможно контролировать. Он – результат нарушения работы мозга. Ответственность за него не лежит на пациенте. То, что люди так смущаются при виде своих приступов, свидетельствует о том, что даже они не всегда могут отделить себя от своего заболевания.

Рэй слышал описание своих припадков раз сто. Он попросил посмотреть видеозапись, но нервничал.

– Он страшный?

– Не думаю, что вы увидите нечто неожиданное, – сказала я ему.

– Я боюсь своего взгляда во время припадка, – сказал он.

– Честное слово, вы не увидите ничего, о чем вы не знали до этого. Вряд ли вам будет тяжело смотреть.

Рэй полжизни страдал эпилепсией. Как правило, он терял сознание два-три раза в неделю на две-три минуты. В общей сложности менее десяти минут в неделю. Кажется, это так мало, но даже такое количество потерянного времени изменило направление всей его жизни.

– Включайте, – сказал Рэй, и я нажала кнопку «Воспроизвести».

– Расскажите, как вы понимаете, что припадок начинается, – попросила я, пока мотала видеозапись в поисках момента начала приступа.

– На протяжении многих лет я пытался найти слова, чтобы это объяснить. Могу лишь сказать, что он начинается с прекрасного чувства. Прекрасного, но странного. Я в чудесном, чудесном месте. Будто я лежу на облаке и смотрю на всех остальных.

Рэй много об этом думал. Мне казалось, его описание очень четко подходит подо что-то ужасное.

– Когда у меня начинается припадок, я обычно спрашиваю у окружающих, все ли с ними в порядке, – сказал Рэй. – Я чувствую себя настолько хорошо, что начинаю беспокоиться о других. Я знаю, что им никогда не будет так приятно.

Припадок Рэя был вызван обменом ионов и нейромедиаторов в мозге, электрическим током, но он все равно испытывал потребность объяснить свое поведение. Похоже, это помогало ему найти смысл в своих бессознательных действиях.

На экране мы увидели вчерашнюю видеозапись, на которой он сидел в кресле у кровати. Он слегка выпрямился и осмотрел комнату в поисках чего-то.

– Я не мог вспомнить, где кнопка, – сказал Рэй и смущенно засмеялся.

Мы продолжили смотреть на экран. В итоге он обнаружил кнопку вызова медсестры и нажал ее. Тем самым он давал медсестре за дверью понять, что плохо себя чувствует.

– Что вы ощутили после ауры? – спросила я.

– То прекрасное чувство – единственное, что я помню.

Мы снова посмотрели на экран. Прошло пятнадцать секунд, ничего больше не случилось. Затем открылась дверь, и в палату вошла медсестра. Она отреагировала на вызов. Медсестра едва успела закрыть за собой дверь, как Рэй подскочил, словно от удара молнии.