Мы уходим последними… Записки пиротехника - Виктор Иванович Демидов

Помогаю отцентровать сорокакилограммового осколочного поросенка так, чтобы он не бился о стенки. Когда его силуэт резко обозначается прямо надо мною, становится немного страшно: вдруг плохо привязал – пробьет голову.

Очередное ведро наполняется с зубовным скрежетом и проклятиями: у меня совсем закоченели руки. Их ломит так, будто побывали они под вальцами прокатного стана. Я уж и дую на них, и в рот засовываю, и под мышки – не помогает, зашлись… Не удержался, заорал нетерпеливо:

– Давай поднимай быстро!

Наверху перепугались и рванули во всю молодецкую силу, да так, что чуть не выбили мною дубовый колодезный вороток.

– Что случилось?

– «Что, что!» Замерз – сил нет!

– А мы-то думали… Ну, давай скорей к деду – грейся…

* * *

В сумеречной комнатушке – расслабляющая духота и слоистые облака самосадного дыма. В полумраке у подслеповатого окна уютно расположились двое: Арсений Михайлович и наш разомлевший, в расстегнутом кителе, старшой. Перед ними – две алюминиевые кружки и полбутылки чуть мутноватой жидкости. Меня они поначалу не замечают. Оба, раскрасневшиеся, разморенные, ведут какой-то душевный разговор. Мне пока не до разговоров – скорее бы к пышущей восхитительным теплом печке. От ее духовитой жары в руках сразу остро ноют все косточки и щемящей болью сжимает сердце. Потом наступает расслабляющее блаженство – кажется, всю жизнь простоял бы так, не двигаясь…

Понемногу начинают доходить обрывки фраз. Говорит в основном Арсений Михайлович – собеседник же его только изредка, в нужных местах, вставляет вежливые подтверждения и тихие неразборчивые междометия. Хозяин то неторопливо, как о чем-то давно заученном, то горячась и волнуясь, будто спеша доспорить с кем-то, известным только ему, рассказывает о своей жизни.

– Был я, Василий Иванович, когда-то – «братишка Арсений»… Правофланговый первого гвардейского экипажа его величества матрос… Похож, а? – Он с какой-то горделивой печалью разворачивается к свету, словно рельеф на медали, и снова опускает голову. – Не похож… Я тебе скажу, что и сам не представляю, какая это была картинка! «Братишка Арсений…» Грудь, понимаешь ты, колесом! Ночи у меня сейчас длинные – иногда думаешь: как так жизнь пронеслась? Тебе на Балтике не приходилось? По фарватеру идешь, и веха за вехой, раз – и мимо, раз – и мимо… Как жизнь… Матрос Громов, потом – гражданин Громов… Будто адмирала. Только тот у нас чуть не задохся от злости, когда его гражданином назвали, а я, поверишь, Василий Иванович, услышал такое, и губы у меня задрожали… Попытаешься, правда, вспомнить подробнее и ни хреношеньки-то не получается… Живу, наверное, долго… Потом меня уже и товарищем Громовым стали звать. «То-ва-рищ Громов…» Депутат Петросовета. Чуешь, Василий Иванович, – «товарищ депутат Громов», – повторил он с гордостью и замолчал, запрокинув и чуть склонив седую голову, словно прислушиваясь к улетающим звукам собственного голоса.

В печке с воем горели сухие березовые дрова; с рукомойника ритмично и звонко капала вода; тяжко и сонно сопела пригревшаяся у ног Арсения Михайловича собака. Мне было приятно в этой жарко натопленной избе…

Старик, наконец, повернулся и, похоже только сейчас заметив мое присутствие, с секунду смотрел на меня шалыми голубыми глазами, будто соображая, кто это и зачем. Потом сказал участливо:

– Застыл, паренек? Ну иди, иди сюда, погрейся. Как у тебя там – много наудил? На-ка, глотни… – И налил в треснутый стакан мутно-янтарную влагу. Я отказался. Он сначала нахмурился, потом, видимо вспомнив, что мне еще работать и работать, согласился: – У тебя дело… Ну так мы тебе оставим, если останется. Давай, что ли, Василий Иванович. – Старик резко вскинул голову, обнажив острый кадык, выпил и брезгливо отодвинул стакан. Равнодушно, будто не о своем, продолжал, совершенно не заботясь о том, слушают его или нет: – Вот так, брат ты мой, жизнь-то поворачивается… Чувствовал я себя… не скажу, как птица, а хорошо чувствовал, и вдруг все к дьяволу…

Посиневший от холода, ежась и притопывая, в комнату ворвался старший лейтенант.

– Не нагрелся еще? – заторопил он меня. – Давай, а то до темна не успеем. Может, теперь я слазаю?

– Не стоит.

С большим сожалением покинул я теплую избу.

В следующий свой обогрев я застал в комнатушке ту же картину. Только на этот раз на столе перед ними грудились какие-то бумаги и лежали старые фотографии. На верхней с трудом угадывался наш хозяин в группе полувоенных людей. Лицо человека, сидевшего в центре, показалось мне знакомым.

– Не узнаешь? – хитровато защурился Арсений Михайлович и назвал известного государственного деятеля. – Это мы перед партийной мобилизацией в армию… – пояснил он. – А это двадцатипятитысячники… на вокзале… Это племяш мой… Жена с сыном… Слет ударников колхозного движения… А вот это на курсах: после колхоза меня снова послали на завод… Это с Сергеем Мироновичем, – показал он следующую фотографию. Типичным старческим жестом отодвинул ее на вытянутую руку, вгляделся пристально.

Я взял еще несколько снимков. На одном из них Арсений Михайлович был изображен с орденом. Стоял он строгий, красивый, даже чуточку чопорный. На другой – группа людей как иллюстрация к книжкам по истории первых лет Советской власти: мужчины во френчах, женщины в косынках, детишки в непременных матросках… Сам хозяин, видимо, не большой любитель сниматься: его на фотографиях почти что не было – зато в центре большинства снимков запечатлелась дородная женщина.

– Сестра покойница, – поймав мой недоумевающий взгляд, пояснил старик.

– А вы?

– Нет тут больше моей биографии, – сказал он, бережно собирая пожелтевшие реликвии. – Это все ее архивы. Мои по следственным делам разошлись. Теперь, считай, это, не фотокарточки, а документы. Так-то… Ты знаешь, Василий Иванович, – почему-то очень весело заговорил он после паузы, – был у меня портрет. Во-от такой огромный… В тридцать пятом нас сфотографировали с… (он назвал известнейшую фамилию). Так, поверишь ли, когда за мной эти архангелы-хранители приехали, сей портрет с мясом из рамки выдрали. Не достоин, говорят, ты рядом быть… Так и сгинул. Жалко, хорошая была фотография. Ну да, снявши голову, по волосам не плачут, – пошутил он и, кивнув в мою сторону, сказал задиристо: – Молодежь-то нынешняя… Небось нам, старикам, все косточки теперь перемыла! Все ошибки наши считают… Ты как, паренек, считаешь аль нет?

– На ошибках учатся, Арсений Михайлович…

– Угу… – Старик, казалось, был очень доволен. – А скажи-ка мне, сокол ясный, сколько ты своему делу учился? Ну вот этому – мины таскать? – спросил он неожиданно.

– Три года.

– Три года… – повторил он. – Ну и что же ты теперь? Специалист