Фалько - Артуро Перес-Реверте

Когда он пришел в себя, голова болела так, словно все бесы в аду воткнули в нее свои трезубцы. Кровь стучала в висках сбивчиво, беспорядочно и нестерпимо. Голый до пояса, он сидел на стуле с высокой спинкой, за щиколотки, запястья и шею прикрученный к нему проволокой, не дававшей пошевельнуться. Провода с изоляторами тянулись по голой выбеленной стене с темными пятнами почти на уровне пола, а мебели в этой комнате не было никакой, кроме деревянного стола, у которого валялась его превращенная в лохмотья одежда. На столешнице лежали документы и «браунинг». Свисавшая с потолка слабосильная лампочка без абажура бросала зловещие желтоватые блики на голое темя стоявшего у стола человека.

– Очухался, – сказал он.

За спиной у Фалько послышался короткий влажный смешок, похожий на удовлетворенное хрюканье. Этого человека Фалько видеть не мог, а тот, кто стоял перед ним, был приземист и гладко выбрит. Поблескивала под лампой лысина, окруженная венчиком черных густых волос. Столь же черны и густы были брови, из-под которых он с сумрачным любопытством разглядывал пленника.

– Отбивался грамотно, – прозвучал голос позади.

В нем слышалась плохо скрываемая злоба, и Фалько подумал, что это, наверно, один из тех, кто набросился на него на улице. Может, даже тот, кому он выбил зуб. Вздохнув про себя, он понял, что продолжение вечера отрады не сулит. И снова проклял себя за то, что не успел раскусить ампулу и сказать: «Ну, счастливо оставаться». Все решилось бы к этому времени само собой, а он счастливо избежал бы продолжения, которое сейчас, вне всяких сомнений, последует. Однако стеклянной трубочки с аспирином на столе не было, отметил он. Сочтя безобидным снадобьем, они оставили таблетки в кармане куртки, валяющейся сейчас на полу. Но все же, если представится случай, осталось еще одно средство – для него или для других: бритвенное лезвие, запрятанное в поясной ремень, который не отобрали.

– Ну, давай поговорим, – сказал, подходя поближе, лысый.

Рукава его сорочки были закатаны и открывали устрашающего вида ручищи. Фалько напрягся, ожидая первый удар новой серии, но его не последовало. Лысый наклонился к нему, глядя в упор.

– Только песню про то, что ты Рафаэль Фриас Санчес, не заводи. Мы связывались по телефону с твоим предполагаемым начальством, и оно такого не знает.

– Это какая-то ошибка, – спокойно ответил Фалько. – Меня в самом деле зовут Рафаэль Фриас.

– Ага, самый он. Но если даже тебя зовут так, не расскажешь ли, что забыл артиллерист из Ла-Гии в Аликанте, в сотне с лишним километров от расположения своей части?

– У меня тут родственники.

– И ты приехал их проведать. С пистолетом.

Фалько, хоть и не мог шевельнуться, сумел глазами показать на стол:

– Вон разрешение на право…

– Налево! Видел я твое разрешение. И слышал, что ты оказывал сопротивление при задержании.

– Я не знал, кто это. Да и сейчас не знаю.

– Желаешь знать, кто мы? – угрюмо хмыкнул его собеседник. – Да уж не эти клоуны-анархисты со своим войском в стиле Панчо Вильи… Мы – люди серьезные, к шуткам не склонны. – Он выпрямился и посмотрел на того, кто стоял у Фалько за спиной. – Так я говорю?

– Святая правда!

Лысый показал на разложенные по столу предметы:

– У тебя на лацкане партийный значок, а в бумажнике – членский билет АML. Отсюда следует два вывода: либо ты в самом деле товарищ, либо хочешь сойти за такового.

– Я – коммунист. Как и вы.

Тот устало вздохнул:

– Послушай, Рафаэль или как тебя там… Не знаю, коммунист ли ты, но можешь быть совершенно уверен, что таким, как мы, тебе не стать.

– Да от него просто смердит пятой колонной, – сказал стоявший сзади.

– Вот и я так думаю. Знаешь, куда ты попал? – он вновь наклонился к Фалько. – В ЧК. А знаешь, что это такое? А? Это такое место, где в руках у народа немые начинают говорить, а безногие – плясать. А по ночам мы предоставляем нашим клиентам время на раздумье. Так что начинай.

– Что начинать?

Фалько уже не раз допрашивали, хотя дело никогда не доходило до пыток. Случалось допрашивать и самому (в последний раз сорок восемь часов назад). А потому он знал, что в конце концов говорить начинают все. Очень хорошо знал. Только неумелость допрашивающих или спешка могли бы осенить жертву благодатью быстрой смерти. И Фалько, с неимоверным усилием собрав мысли в раскалывающейся от боли голове, выстроил схему обороны. Глубоко эшелонированной. Он рассчитал, что настанет минута, когда говорить все равно придется, и прикинул, что будет сдавать позиции постепенно, отступая шаг за шагом и стараясь, чтобы времени от одного до другого проходило побольше. Он наметил, когда вместо лжи начнет выдавать частицы правды. Или всю целиком. Это зависит от того, сколько он выдержит, добиваясь смерти быстрой и легкой, то есть заставляя палачей совершить ошибку, которая, если повезет, дарует ему вечный покой. Однако если они в самом деле такие мастера своего дела, какими кажутся, все это может продлиться чудовищно долго. А проклятая мигрень не поможет ему ни на йоту.

– Что начинать, спрашиваешь? – Лысый показал на стену: – Видишь подтеки? Мы их специально оставили. Чтобы молодцы вроде тебя сразу смекали, что к чему и что с ними будет. Смекаешь?

– Смекаю. – Всем своим видом изображая покорность, он опустил веки, но сейчас же вновь открыл глаза: – Но вы совершаете большую ошибку. Меня зовут Рафаэль Фриас, я состою в партии.

– А женщина?

– Не понимаю, о чем вы. О ком.

– О женщине, которая шла с тобой и успела смыться.

Фалько постарался скрыть, какое облегчение вызвал у него этот вопрос.

– Никто со мной не шел.

Лысый вскинул глаза на человека за спиной у Фалько, и в ту же секунду обжегшая правый висок зверская оплеуха острой болью отдалась в барабанной перепонке. Голова заболела совсем уже невыносимо, спазмы скрутили желудок. Его вырвало желчью – хорошо еще, подумал он, что ничего не ел с утра, – попавшей на голую грудь, отчего лысый с брезгливым отвращением сделал шаг назад.

– Быстро ты скис, товарищ, – сказал он насмешливо. – А мы ведь еще толком и не начинали.

– Начать – не штука, – ответил Фалько, откашлявшись и глубоко вздохнув. – Главное – сразу не кончай.

Он уже дважды терял сознание, и палачи ждали, пока он придет в себя. Методичные удары по голове и животу – то кулаками, то набитым дробью носком – отдавались во всем теле, и казалось, что мозг со стуком бьется о стенки черепной коробки. Проволока была закручена вокруг шеи так туго, что едва не пережимала гортань, не давая дышать.

– Это еще только начало, товарищ, – приговаривал лысый. – Еще только самое начало.

Они словно бы разминали его для последующего, но и этого было более чем достаточно. Пожалуй, даже чересчур. Кровь из разбитого носа отдавала на вкус ржавым железом. Проволока въедалась до мяса в запястья и щиколотки. Руки и ноги отекли. Голову порой ломило так нестерпимо, что это перекрывало даже боль от ударов в живот, и Фалько несколько раз кричал, давая выход энергии и отчаянию, запертым в измученном нутре. В минуты просветления, в паузах между ударами, он успевал осознать, что терзающие его люди – профессионалы, что они не торопятся и не совершат ошибки и что смерть к нему придет много позже, чем нужно. И потому решил, что оставит первую линию окопов и отступит во вторую, то есть развяжет язык. Да, я не Рафаэль Фриас Санчес. Меня зовут Хуан Санчес Ортис. Я дезертировал из ополченского батальона «Красные пули», сформированного Республиканской левой[25]. Был на фронте под Талаверой, решил сбежать. Документы купил у приятеля.