Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп

Вновь допрошенная Беатриче упрямо отнекивалась, но голос ее дрогнул. Тогда Москати монотонно приказал увести Джакомо и поднять на tormentum corde саму Беатриче. Она подумала, что ослышалась, но, протянув к ней руки с бордовыми ободками на ногтях, лакеи уже обнажили белоснежную, как у Юдифи, плоть.

Она тоже призывала Мадонну и голосила. Веревки впивались в тело, перетягивали мышцы, суставы под ее собственным весом выворачивались. Из раздираемого криком рта обильно текла слюна. Налитые кровью глаза причиняли кошмарную боль, словно желая порвать собственные связки. Она слышала глухой треск мышц и сухой треск костей. Слышала в висках бешеный колокольный звон и несшихся вскачь быков.

— Отпустите меня!.. Отпустите!.. Я хочу сказать правду!..

Прокурор шепнул что-то на ухо заместителю, и тот протер лоб большим носовым платком из фиолетового шелка. Улисс Москати откинулся в кресле. Он победил.

* * *

Она сказала не все, ведь правда - часть речи, обойденная молчанием. Красивая фраза, верно? Я часто ее повторяю, когда Беатриче Ченчи угрем проскальзывает между пальцами. Помимо этой скрытой боли, она обладала и другими талантами: в свое время сумела скрыться от Олимпио и даже исчезла из гробницы под главным алтарем церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио, куда опустили ее тело и голову.

— Замогильные ужасы, - с трудом выдавливает из себя Х.

С тех пор как Х. намекает на свое решение умереть, Хемлок пытается отговаривать. «Замогильныеужасы...»

Она со слезами обнимает X. АХ. плачет оттого, что с каждым днем теряет достоинство.

— Скажи, это ведь не из-за меня? - спрашивает Хемлок сквозь слезы и сопли.

— Нет, не только... Так надо... Пока еще не поздно...

— Правильно, - говорит Хемлок, утираясь тыльной стороной ладони. — Ведь когда уже слишком поздно, всегда подозревают родных. ..

X. отвратительно улыбается, обнажая вставную челюсть в углу рта, и смотрит пристально-пристально.

Хемлок отговаривает и вместе с тем уговаривает. Не хочет и в то же время хочет. Гефсиманский сад. Жизнь без X. будет мучительной (хотя Хемлок нередко покидает их домашний очаг на целые месяцы), однако теперешняя жизнь с Х. просто кошмарна. Особенно когда во время еды выползает и стекает плохо пережеванная пища.

Но Беатриче Ченчи все-таки сбежала из своей гробницы, или, точнее, ее похитили. Когда однажды утром 1798 года художник Винченцо Камуччини[80]в одиночку взобрался на карниз, дабы полюбоваться вблизи знаменитым Преображением, в церковь ворвалась шайка распоясавшихся пьяных якобинцев. Да, так все и было...

Хемлок видит все глазами Камуччини. Вооруженный пиками сброд с воплями и бранью начинает крушить все вокруг, отбивает головы статуям, протыкает картины и наконец поднимает могильные плиты, ведь Республика приказала переплавить свинцовые гробы на боеприпасы. Когда якобинцы вскрывают гробницу Беатриче ченчи, в воздух поднимается облако пыли. Они обнаруживают скелет в черном, а рядом - череп в серебряном тазике, тоже накрытый траурной вуалью, которая выцвела в могиле и рассыпается в прах, едва к ней подносят руку. Якобинцы хохочут. Безголовая -явно из этих чертовых аристократок. Серебряное блюдо исчезает, словно по волшебству, и они принимаются играть черепом в мяч. Череп Беатриче перелетает из рук в руки, и всякий раз, когда его подбрасывают, из глазниц сыплется темный порошок. Выпадают и сгнившие, похожие на гравий зубы, а люди тем временем уходят. Не зная, что делать с черепом, тот, у кого он оказывается в самом конце, бросает его на пустыре. Ромашки, крапива и цикута окружают прекрасным венком из зубчатой, фестончатой зелени покрытый вековой патиной череп, некогда принадлежавший Беатриче Ченчи.

* * *

— Святой Петр предал Иисуса, но Он простил его, - сказал падре Бельмонте. — Простите же вашего брата и помолитесь о его душе.

Она ничего не ответила, неподвижно, с закрытыми глазами лежа на соломе, изнуренная пыткой в течение двух «Аве Марий», которыми отмерялось время. Ее развязали, положили на землю и привели в чувство, а один из палачей слегка вправил суставы, чтобы она могла подписать показания. И Беатриче подписала непослушной рукой этот протокол, часть которого загадочно исчезнет и никогда не будет найдена. Решив, что умирает, Беатриче пожелала исповедаться. Падре Бельмонте пришел ее утешить, но вскоре должен был уйти, и отведенная обратно в камеру Беатриче осталась наедине со своей болью.

Тем временем корреспонденты и менанти наперебой строчили отчеты. Время, когда они еще надеялись на некое соглашение между Ченчи и святым престолом, безвозвратно ушло, и теперь все знали, что приговор неизбежен. Адвокат Фариначчо готовился к защите, и сам в нее слабо веря, тем более что он терпеть не мог Беатриче.

Донна Лукреция прорыдала весь день, мучаясь угрызениями совести, ведь Франческо даже не успел препоручить душу Богу. Его погубили сознательно, ввергли в Ад, так как перед смертью он произнес вовсе не имя Иисусово, а «какого черта?» или «что происходит?» Не сама ли Лукреция закрыла для себя врата Чистилища, не говоря уж о недосягаемом Рае?

Она негромко хмыкала, но теперь уже не насмешливо, а покаянно. Пока донна Лукреция ожидала вечного проклятия, прибыли счета, пусть их было не так много, как у Беатриче, да и кредиторы не отличались взрывным характером.

Беатриче мало-помалу привыкала к собственному положению - безмерное горе породило безразличие ко всему, что не касалось смертной казни. Поклявшись ранее хранить молчание, она вдруг отбросила всякий стыд и ощутила готовность рассказать о сексуальных домогательствах отца. Но поведала она об этом не судьям, а своему крестному-кардиналу и самому папе. Писать о подобных вещах нельзя, и потому она собралась поверить тайну устно. 20 августа отправила записку Пьетро Альдобрандини. Если в первых своих письмах Беатриче использовала нелепую систему защиты, основанную на упорном запирательстве, то в третьем документе попросила разрешения изложить святому отцу и кардиналу-непоту «подлинные факты».

После показаний прислуги, особенно Джеронимы и Калидонии, Москати был не вправе игнорировать эти «подлинные факты», но отбирал их совершенно произвольно. Он приказал посадить Калидонию в одиночную камеру (откуда ее выпустили только на следующий день после казни) и пригрозил отправить старуху Джерониму на галеры или даже отрубить ей кисти. На этих-то «подлинных фактах» и построил свою защитительную речь Фариначчо.

Он разглагольствовал четыре часа, но стремился вовсе не спасти Ченчи, а блеснуть красноречием, то скрупулезно разбирая эпиграммы Марциала, то углубляясь в утомительные исторические рассуждения, и под конец признал, что, хотя его подзащитные и виновны, он все же надеется добиться у святого отца помилования - для всех, кроме злодея Джакомо. У пьяццы Навона Паскино веселил народ, приговаривая, что из худого мешка хорошая мука не просыплется. Ну а консисторский адвокат Коронати робко заикался о «предположительном отцеубийстве», подвергая сомнению признания подсудимых, однако на большее так и не отважился. Фразерство защиты увязло в собственной трясине.