Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп

Прошу прощения за свою дерзость и склоняюсь пред Священной кардинальскою мантией,

покорнейшая слуга Вашего Преосвященства,

Беатриче Ченчи».

Альдобрандини не ответил. Три недели спустя она написала еще одно длинное послание, в котором молила святой престол о сострадании и предлагала выделить средства на ремонт поврежденных паводком зданий и восстановление моста Палатино:

«К вящей славе Нашей Святой Апостольской Римско-Католической Религии, вверяю судьбу свою Господу, Святым Душам Чистилища и Вашему Папскому Святейшеству, желая скорее покончить с тем образом жизни, который почти не оставляет надежды на спасение души моей...»

Она подождала. Вся ее сила заключалась в ожидании: выжидательным был каждый вздох, ждали каждая клеточка организма, каждое кровяное тельце, каждая волосяная луковица. Время тянулось все тягостнее.

— На свете больше времени, чем мудрости, - говорила Бастиа-на, протирая шуршавшей тряпкой стол.

Этим слишком долгим и вместе с тем слишком кратким промежутком Улисс Москати воспользовался для сбора доказательств. Он допросил брата Пьетро, который под пытками - ведь он был всего лишь бельцом[78]- поведал, в чем ему сознался Олимпио:

— Брат мой также сказал, что собственноручно убил синьора Франческо Ченчи, по наущению и приказанию Джакомо Ченчи и обеих донн, но в первую очередь по приказу вышеназыванного Джакомо, который пообещал ему две тысячи скудо на приданое Для его дочери Виттории...

С вывихнутыми на дыбе суставами, обливаясь потом, кровью и мочой, он продолжал в том же духе, повествуя о побеге своего брата, его злоключениях по дороге в Ломбардию и о том, как некий Розати сорвал с его руки подаренное Беатриче золотое кольцо.

Плаутилла в черной власянице, с соломой в волосах, тоже дала показания: из ее потрескавшихся уст выходила длинная желтая филактерия ревности и мщения. Прячась в скалах, Плаутилла видела, как муж вошел в Петреллу, после чего две ночи отсутствовал. Вернувшись на рассвете весь в крови, он сказал, что провел их в пастушьей хижине. В то утро дона Франческо нашли в огородике мертвым. Затем ударили в набат, и покои замка заполонила толпа любопытных. Плаутилла упомянула также об окровавленных простынях и унесенной по приказу донны Лукреции шерсти.

Вызванный в суд Камилло Розати охотно во всем сознался. На-!44 ходясь под защитой Колонны, он мог позволить себе краснобайство, а потому от души разглагольствовал и, сразу решив сотрудничать со следствием, стал добровольным информатором. Под конец, достав из кармана золотое кольцо с геральдическими лилиями, он предоставил Москати вещественное доказательство близких заговорщических отношений между Беатриче и Олимпио.

— Приказав бросить его в тюрьму замка Торчеллара, я обнаружил это треснувшее золотое кольцо с геральдическими лилиями и квадратным камнем, который принял за бриллиант. Олимпио умолял оставить ему кольцо, утверждая, что получил его в подарок от Беатриче...

«Exibemus quondam anulum aureumfractum cum lapide diamantino existente in quondam fortierino adornato liliis aureis», - записал секретарь на жутком жаргоне, который почему-то считал латынью.

Кольцо и обшитый сутажом плащ идеально дополняли друг друга, и жизнь Беатриче повисла на волоске. Ни один из судей не додумался спросить Розати, как он мог целых шесть месяцев хранить это золотое кольцо, даже не собираясь его возвращать.

Теперь уже речь шла не о соглашении с апостольской счетной палатой, а о приговоре и конфискации. Суд наконец-то получил основание для того, чтобы довести процесс до логического конца, но это станет возможным лишь в том случае, если хотя бы один из Ченчи признается в преступлении. Дворянские привилегии спасали их от допроса с пристрастием, однако в крайнем случае Климент VIII мог вынести особое постановление.

5 августа над Римом прогремела летняя гроза. В Вечном городе стояла ужасная вонь, и повсюду вылупливались стаи мух. Несмотря на духоту и горевшую от гнева голову, Климент VIII с трудом выкраивал время, чтобы поплакать, поспать и поесть, хотя на самом деле никогда не любил застолий. Он всегда был ломовой лошадью и тягловым скотом, а к тому же хищником, не знавшим отдыха.

Роясь в своей спутанной бороде, Климент VIII диктовал секретарю-доминиканцу грозное апостолическое послание:

«Мы с готовностью раскрываем Наше сердце отеческому милосердию, буде того требует случай и буде слабость грешников склоняет Нас к состраданию, но коль скоро тяжкие и предумышленные преступления против человеколюбия, свидетельствующие о злобе и бесчестии, совершаются вопреки законам Естества, Мы вынуждены, к великому Нашему прискорбию, прибегать к мечу правосудия, который власть Господня вложила в Наши длани...»

Он обладал писательским даром, который помогал затягиваться полученным от напряжения ранам. Папа растворялся в этом напряжении, беспрестанном зуде, терял из виду теневую сторону, о которой не хотел знать, восхищался достоинством, обретал в нем оправдание и, самое главное, смысл жизни - жизни столь скверной, что ей позарез нужно было придать хоть какой-нибудь смысл.

«Поелику вышеназванное дело, давно уже приостановленное, надлежит довести наконец до завершения, Мы предоставляем вышеназванному Улиссу Москати возможность применять всякого рода пытки, которые он сочтет необходимыми, против вышеназванных Джакомо, Бернардо, Беатриче и Лукреции, в соответствии с нуждами расследования...»

Толстая муха в панцире из закаленной стали потерлась меховыми рукавчиками о пачку ходатайств.

«...и выносить всякого рода приговоры, включая смертную казнь, позорные истязания и конфискацию имущества...»

Секретарь обмакнул в чернила новое перо, преподнес его святейшеству и расплавил сургуч, который спугнул своим резким запахом муху.

«Placet motu proprio Hippolitus A...» - пропустив свое папское имя, Климент VIII подписался лишь мирским и инициалом фамилии. Секретарь аккуратно собрал листы, посыпал их золотым песком, и над «сыном Нашим возлюбленным Франческо Ченчи», над «злодейками, совершившими вышеназванное», над «светом правосудия, сияние коего, вопреки их уловкам, мы желаем узреть в этом Деле» раскинулись светлые песчаные пляжи.

Документ был тотчас передан губернатору Рима, который не-Медля доставил его Улиссу Москати. Слух об этом разнесся молниеносно.

Еще совсем недавно она была без ума от нарядов, а теперь лишь просила, чтобы принесли немного белья. Все лето она проносила старую атласную робу поверх зеленой крестьянской юбки, выглядывавшей, как обычно, на три пальца. Беатриче заплела волосы в шиньон и накрылась вуалью, под которой чесалась палочкой из слоновой кости. Боялась ослепнуть от темноты, страдала от зубной боли, а ночью - от видений и галлюцинаций. Ей являлась Юдифь, потрясавшая мечом правосудия, и Вечный город сотрясался, точь-в-точь как те прбклятые города, что обрушивались на фресках Петреллы. Молитвы давались с трудом: Небо ее оставило. Вечером 7 августа, когда Беатриче готовилась к ужину, ее вызвал Москати, и, затаив дух, она явилась к нему, не зная, чего ждать. Когда зачитали апостолическое послание, кровь застыла у нее в жилах. Больше не оставалось надежды на спасение. Поддерживаемая охранниками, она добралась до карцера, стараясь идти прямо, доползла до тюфяка и провалилась в черный, тягостный сон.