Торговец отражений - Мария Валерьева

не Джексон! — ревностно воскликнул Джим и зыркнул на Грейс со всей зревшей в нем обидой и злобой, а потом отвернулся. — Джексон не смог. Ты сама знаешь, что случилось. Он не выдержал.

— А Шелдон так не считает.

— Он многого не понимает. — Джим поджал губы. На выбритых щеках, казалось, темнели почти незаметные полосы, словно кто-то испачкал его золой. — Шелдон как ребенок, Грейс. Джексон бы сказал, что Шелдон уже стал ребенком. Для него все вокруг новое. В том, что сделал Джексон, он видит то, что хочет видеть. Для него старое уже другое, совсем не такое, каким его видим мы.

Джим замолчал. Нервно тер пальцы, чуть морщась от боли, что подступала к гревшимся от прикосновений суставам.

— Это же заметно, да? Что он отощал? — спросил он тихо.

— Это очень заметно, Джим. Даже не представляешь, насколько, — ответила Грейс и поджала губы. Повиноваться собственному бессилию невыносимо.

Джим поморщился.

— Он не хочет есть. Ничего, ни в каком виде, — признался он.

— Но вы же его кормите?

— Конечно, иначе бы он давно уже загнулся. — Джим кисло улыбнулся. — Когда он спит, становится более покладистым. Открыть рот и влить чего-нибудь — плевое дело. Даже ковер уже чистить постоянно не нужно, он даже не плюется.

— А вода?

— А причем тут она? — резко переспросил Джим и отвернулся.

— Ему нужна вода. Еще немного и его будет ждать жуткое обезвоживание.

— Легко говорить, когда не нужно держать Шелдона за руки и шею, чтобы ввести ему дозу смертельного, чтобы потом в рот затолкать дозу живительного. — Джим было усмехнулся, но быстро замолчал, вздохнул и поник. — С тех пор, как Джексон ушел, Шелдон боится воды. Даже стакан заставить его выпить — это пытка. Это же страшно. Вроде и добро делаешь ему, но приносишь мучения. Он же понимает, что мы делаем. Понимает, но молчит…

Джим перевел взгляд с расчесанных красных рук и посмотрел в лес, темнота которого казалась иллюзией.

— Я горжусь им, — Джим говорил тихо, — правда, горжусь. Я бы никогда не взял на себя такую ответственность за мир, какую он на себя взвалил. Самоотречение высшего класса. Нечеловеческая сила в нем. Я даже не представляю, что случилось бы, окажись я на его месте. Не выдержал бы и дня.

Ветер подул сильнее. Они заметили это, но промолчали. Джим не почувствовал. Грейс — поежилась.

— Мне иной раз с ним в комнате страшно находится, когда он не спит. Шелдон насквозь видит, будто все внутри невидимыми руками щупает, ищет какую-то тьму. И так страшно, что вот однажды он так посмотрит на тебя и увидит, насколько ты грязен… Я не представляю, что будет. Лучше утопиться самому, лишь бы только с его разочарованным взглядом не встречаться, — сказал Джим.

— Но ты сам говоришь, что ваши обманы его огорчают.

— Огорчают, но он понимает, что обман — необходимость. Шелдон ведь справедливый. Он знает, когда обман во благо, а когда — во зло. Мы просто стараемся сделать так, чтобы всем было хорошо. А он… он ведь все для нас делает. Он всю тьму через себя пропускает, а мы иногда забываем о том, на какие жертвы Шелдон идет. Представляешь, он уже смог отказаться от всего общественного, от всех этих закостеневших в наших головах мыслей, отношений, всего! Шелдон мир иначе видит, другими совсем глазами! — восхищенно воскликнул Джим. — Я пока только тащу на себе чужую волю, только иногда свою выдумываю, а он — он свободен. Представляешь? Я даже не верил, что это может быть взаправду, но случилось!

— Нам всем есть, чему поучиться у Шелдона, — прошептала Грейс.

— Всем? Разве? — хмыкнул Джим. — Не тебе ли Шелдон сказал, что ты — целостная? Ты — Ад, Грейс, а я — Никто! Так он сказал тебе ведь?

Грейс не знала, что ответить.

— Не знаешь, а я знаю, Грейс. И я бы все отдал, чтобы услышать, как он мне такое скажет. Но я не услышу. Никогда не услышу. Сколько бы ни пытался, а навсегда останусь вот этим! — Он ткнул пальцем в грудь. — Вот этим, Грейс! И чем тут гордиться?

Джим совсем расстроился. Скуксился, обнял себя руками, будто бы согревая, а на деле же — защищаясь от такого изучающего и сопереживающего взгляда. Джим не терпел заботы, но иногда отчаянно в ней нуждался.

— Джимми, не переживай, — сказала Грейс и обняла его так, чтобы не касаться ни одного воспаленного места. — Все обязательно образумится.

— Четверть века, четверть, Грейс, — прошептал Джим, — а я — все еще Джеймс Хантер.

— Мы все прошли длинный путь, Джим, — сказала Грейс и погладила парня по волосам, твердым от лака.

— И какой еще придется пройти, Грейс, какой же придется пройти…

Они молчали и обнимались, как обнимаются старшие и младшие родственники. От Джима пахло газетной бумагой и чернилами, чаем с лимоном, лаком для волос, пылью. Домом, каким его помнила Грейс. Она закрыла глаза и — ничего не увидела.

— Он ведь все еще боится смерти, — прошептал Джим, — люди боятся, это их природа. И Шелдон не подойдет к черте. Он слишком человечен, чтобы отказаться быть.

— Совсем не как Джексон.

Джим молча обдумал. Высвободился из объятий. А потом тихо ответил:

— Да. Он совсем не как Джексон. Только Шелдон все еще с нами, а Джексон так и не вернулся.

— Удивительно вышло. Джексон не хотел оставить после себя даже упоминания, но ничего не забрал, а только наследил.

Джим обхватил голову ладонями, поморщился, когда пальцы распрямились и боль снова хлынула к суставам.

— Здесь Шелдон есть. Был когда-то Джексон, но сейчас-то его нет. Он где-то там, куда нам путь закрыт. Это тебе важнее туда, но нельзя же принимать кажущееся за реальное.

— Но что если Джексон все еще есть? Просто мы его не видим.

— Есть или нет, какая разница? — Джим опустил руки на колени, но не выпрямился, а сидел скрючившийся, словно сломавшийся. — За ним отправляться в любом случае не очень хочется. А пока он не объявится вот тут, передо мной, — я не поверю. Я верю