Тюрьма, зачем сгубила ты меня? - Владимир Колычев

После отбоя мужичок с ноготок взялся за тряпку, недобро посматривая на Вадима, вымыл весь пол, убрался в сортире. К этому времени камера затихла, и новичок мог бы сходить в туалет. Он поднялся было со шконки, но мужичок с ноготок так на него глянул, что пришлось вернуться на место. А мочевой пузырь готов был уже лопнуть от натуги.

В камере было подозрительно тихо. Такая тишина обычно бывает перед бурей. Интуиция не обманула Вадима. Ближе к полуночи к нему подошел паренек с родимым пятном на верхней, оттопыренной к носу губе.

– Вставай, – грубо сказал он, движением головы показывая на стол, за которым уже собрался весь камерный бомонд – смотрящий и три матерых уголовника из его свиты.

Остальные обитатели камеры разместились на своих шконках, откуда – словно с лож бенуара и бельэтажа в театре – взирали на Вадима. Народ жаждал зрелищ.

Вадим стоял, а смотрящий сидел, но это не мешало последнему взирать на первого свысока. Мрачное выражение изрытого фурункулезом лица, тяжелый гипнотический взгляд. И остальные уголовники смотрели на Вадима молча и с гнетущей неприязнью.

– Ну, рассказывай, по какой статье ты к нам заехал? – ревущим голосом, подглатывая окончания слов, спросил смотрящий.

Коваль уже знал, как его зовут – Ревун. Оказывается, не зря ему дали такую кличку.

– Я… Я же говорил, – запинаясь от волнения, сказал он. – За дачу взятки.

– А взятку ты за что давал?

– Ну, дознавателю. Чтобы дело не возбуждал…

– Ты вола по кругу не води. По мохнатому делу тебя закрыли. За изнасилование. Или нет?

– А-а, это… Так это же оговор, не было ничего…

Вадим трясся, ноги подкашивались – трудно было устоять на одном месте. И зубы отбивали дробь, расчленяя слова. Он знал, что будет страшно, но не думал, что настолько.

– Оговор?! Что ж ты сразу про оговор не сказал? – ухмыльнулся Ревун.

– А-а, ну… – только и смог что произнести Коваль.

– Баранов гну! – передразнил его смотрящий. – Девчонку ты изнасиловал. Четырнадцать лет ей. Четырнадцать!

Камера загудела словно встревоженный улей. На Вадима смотрели с презрением и осуждением. Неоткуда было ждать прощения.

– Таньку ты изнасиловал! – Резко поднялся из-за стола среднего роста паренек со щербатым ртом и рваным шрамом над правой бровью.

Босяцкие манеры, порывистые движения, звенящий от злобы голос. И взгляд… Вадим не мог смотреть ему в глаза, столько в них было агрессивности.

– Таньку ты разлохматил, слышишь, сеструху мою!

– Я… Нет… – проблеял Коваль.

– Что нет? Да!.. Сеструху мою, эта падаль! – обращаясь ко всем арестантам, вопил босяк.

– Ша! Вензель! – осадил его Ревун. – Пусть эта гнида скажет нам, зачем он это сделал…

– Я не насиловал… Она… Она проститутка…

– Кто проститутка?! – взвился Вензель. – Моя сестра?! Да я тебя щас на флаги, морда!

И снова смотрящему пришлось вмешаться, чтобы угомонить его.

– Обоснуй свои слова, – обращаясь к Вадиму, потребовал он.

– Я друга похоронил… Домой ехал. На такси. Поздно было. Таксист спрашивает, девочку хочешь? Девятнадцать лет ей, говорит, а выглядит на четырнадцать… В общем, повелся… Подставили меня…

– Деньги требуют? – спросил Ревун.

– Пока нет, – честно признался Вадим.

– Значит, не было никакой подставы!

Вензель своим возгласом резанул слух и скребнул по нервам. Вадим испуганно вжал голову в плечи.

– И Танька моя – не проститутка!

Только сейчас до Коваля дошло, что Вензель называет потерпевшую Танькой. Он мог бы осознать это и раньше, если бы не связывал злой рок с именем, принадлежавшим давно погибшей девушке.

– И за проститутку ты ответишь, мразь! – продолжал бушевать Вензель. – И за то, что сейф Таньке взломал!

– Ответит, – кивнул смотрящий. – Своим сейфом и ответит.

В этих словах звучал приговор. У Вадима онемели голосовые связки, когда увидел, как поднимаются из-за стола его палачи.

– А-а, ы-ы, – промычал он, отступая к двери.

Но кто-то толкнул его в спину, кто-то другой сильно ударил по ногам, лишая равновесия. Коваль упал бы на пол, если бы чьи-то руки не подхватили его на лету, не зашвырнули ни шконку.

Голову накрыли подушкой, руки заломали за спину, кто-то стянул с него штаны.

Он сопротивлялся, но смог только вытащить голову из-под подушки. И речь к нему вдруг вернулась.

– Сонька! Сонька ее звали! – заорал он.

– Ша!

Смотрящий остановил экзекуцию. Вадима отпустили, велели натянуть штаны и снова предстать перед воровским судом.

– Сонька, говоришь, ее звали? – спросил Ревун.

– Сонька, – кивнул Коваль.

Не верил он, что на этом все и закончится. Страх сотрясал его изнутри, снаружи – жгла неприязнь сокамерников.

– Что ж ты, Вензель, арапа заправляешь? – Смотрящий укоризненно глянул на своего сотоварища.

– А сеструху мою Танькой зовут, – оскалился тот. – Ей тоже четырнадцать… Эта ж падла могла ее того!..

– Погоди, брат, не гони коней! – подал голос уголовник, сидевший по правую руку от смотрящего.

Его можно было сравнить с кузовом автомобиля – такой же покатый и обтекаемый. Полукруглые, сильно выступающие надбровья напоминали колесные ниши, а глаза – крутящиеся диски: блестящие, беспокойные. Неопределенного возраста, одет в щегольский спортивный костюм.

– Разобраться надо. Сейчас и в четырнадцать лет путанят…

– Фильтруй базар, Мотыль. Моя Танька не путанит.

– Да, но не о ней же говорим. Про Соньку разговор… – пристально глядя на Вадима, сказал уголовник. – Значит, Сонька?

– Сонька, – подтвердил Коваль.

– Четырнадцать лет?

– Ну да.

– Живет на Тургенева?

– Да! – в экстазе спасенного висельника возопил Вадим.

– Худенькая такая, волосы темные, с рыжей краснотой?

– Да!!

– На ангелочка похожа?

– Да!!!

– А чему ты радуешься? – отрезвил его Мотыль. – Не знаю я такой!

– Гы-гы! – осклабился Вензель.

Вадим решил, что его жестоко разыграли. Но Мотыль неожиданно смилостивился.

– Да знаю, знаю, – ощерился он. – Сонька – золотые губки… Знаю такую. Четырнадцать лет девке, а в постели на все тридцать работает… И кинуть она тебя, мужик, могла…

– Точно, знаешь такую? – строго глянул на него Ревун.